Чуть не натыкается на одинокого типа, пьяно покачивающегося и медленно бредущего — скорее всего, в отель…
Большой нос, под ним усы…
У нее тоже большой нос, она знает, что похожа на мышку, как знает и что не красива, не стоит обманываться!
Вот уже берег, поздно, но люди толпятся на набережной. Смеются, размахивают руками, о чем-то громко говорят…
Он ее уже потерял, если сам не сможет освободить руки, то так и останется лежать на кровати.
А если завтра не придут убирать, то он умрет, комнаты забронированы на семь дней.
Ее разбирает смех.
И хочется плакать.
Марина смотрит в воду и думает, что теперь делать.
— Прыгай! — говорит черный. — Чего ты ждешь?
— Я плохо плаваю! — тихо отвечает она.
— Вспомни про силу, ты не должна бояться!
— Я боюсь! — чуть громче произносит она.
Ее толкают в спину, она падает в море. Другие формулы облепляют ее, ящерки барахтаются рядом, ящерки страха, перескочившие на незагорелое тощее тело с лоснящейся кожи черного.
Темно-зеленые, пурпурно-черные, белые с голубыми крапинками.
Ящерицы стыда, превратившиеся в ящериц страха.
Женщина пытается плыть, вот только ее тянет ко дну, а берег рядом, бесшабашный берег со множеством веселых фонарей.
Но ярка сегодня полная жизнерадостная луна, бросающая на поверхность Эгейского моря широкую золотисто-красную дорожку, за которую можно уцепиться руками, как за спасательный круг, и забраться на нее, будто на плот, а потом лечь на спину и смотреть — на ту же луну, на звезды, чувствуя, как тебя потихоньку покачивает слабая прибрежная волна. Зачем-то она становится все сильнее, берег скрывается, тонет в непроглядной черноте, лишь луна, звезды, море, я исчезла, говорит Марина, но из-за плотно закрывшейся двери в ответ не доносится ни слова.
У самого берега резко взревела уже не слышимая ей сирена спасательного катера. Ветер подхватил плотный, низкий звук и понес его дальше, в сторону открытого моря, волоча над спящими островами и множеством рыбацких суденышек, вышедших пару часов назад на ночной лов.
Как раз сейчас рыбаки закончили ставить сети.
Нечто
Банан сидел на пляже. Его колбасило.
Палтус шел по самой кромке моря. Банан отчетливо видел, как он приближается, неся в правой руке только что пойманного осьминога.
Осьминожек был совсем маленьким — именно таких подают здесь в прибрежных ресторанчиках.
Банан смотрел на Палтуса и думал, что надо бы побыстрее зайти в воду и уплыть как можно дальше: к острову Кос, за остров Кос, уплыть к любой, даже чертовой, матери, но как можно дальше…
— Ты чего тут сидишь? — спросил подошедший Палтус.
— Я ее потерял! — грустно ответил Банан.
— Мы все ее потеряли! — веселым тоном сказал Палтус и покрутил в воздухе осьминогом.
— Ты не понял, — мрачно проговорил Банан, — я нашел то, что ты мне велел, а потом потерял! Да и вообще: жизнь — дерьмо! Тебе рот скотчем заклеивали?
— Смотри, какой осьминог смешной, — сказал Палтус, — ты помнишь?
— Они там другие, — ответил Банан, — там все другое.
— Что у тебя с руками? — спросил Палтус. Запястья у Максима были ободраны и кровоточили.
Когда он понял, что никто не собирается не то что ласкать его, но даже развязать руки и ноги, отклеить скотч, вызволить, выпустить на свободу, то беспомощно завыл залепленным ртом, только потом сам испугался невнятного, спертого мычания и затих, пытаясь понять, что будет, и будет ли вообще еще что-нибудь…
Хорошо, что сучка оставила свободным нос, можно дышать. Вдыхать, выдыхать, снова вдыхать.
И одновременно напрягать кисти.
Они уже стали затекать, скоро совсем онемеют, и тог да все — нет больше Банана, как и ничего нет, разве что все ниже нависающий потолок со смешной цветной люстрой. Вдох, выдох, напрячь левую кисть, расслабить, потом — правую… В голове возникает шум, далекий, приглушенный, будто ночной прибой пробивается сквозь сон, еще вдох, еще выдох, люстра раскачивается, в висках появляется боль. Если ему удастся освободить хотя бы одну руку, только одну, пусть левую, пусть правую, тогда получится и все остальное — сучка не могла завязать так, чтобы он не распутал узлы. Вдох, выдох, зачем ей все это было надо, но стоит ли об этом, не до того: левая, правая, вдох, выдох, боль с висков перепрыгнула в центр головы, хотя бы свет не включала, что ли, так нет, выходя из комнаты, щелкнула выключателем, и нет ее, мосластой шлюшки с тощей жопой, еще раз напрячь левую кисть, потом — правую, вдох, выдох…
Ему удалось высвободить левую руку, когда он уже думал что этого никогда не случится и что сейчас он просто начнет сходить с ума — сумасшедшему ведь все равно что с ним произойдет. Именно в этот момент кисть выскользнула из петли. Максим чуть не взвыл от боли, буквально дотащил — каждое движение давалось с трудом — руку до лица, содрал скотч, почему-то вдруг выдернув из прошлого бесподобное ощущение, испытанное много лет назад, когда с ноги у него снимали гипс — тот накрепко сросся с волосами, и Банан истошно завопил, когда доктор резким движением, таким же резким, каким он содрал с лица скотч, освободил его.
Сейчас он тоже завопил, потом засмеялся, на глазах выступили слезы. Надо приниматься за правую руку, одной левой это не просто, но можно, все можно, я найду ее и убью, разрежу на куски, отдам муравьям… Наконец правая рука тоже на свободе. Банан садится и чувствует, как разламывается позвоночник, массирует руки, долго, пять минут, десять, спешить пока некуда, но уже пора браться за ноги, она действительно не умеет вязать узлы… Садится на кровать, пытается встать и падает.
Можно отлежаться, но он ненавидит эту комнату.
Ползет к выходу, толкает дверь — хорошо еще, что не закрыта на ключ.
Выползает в коридор.
Наружная дверь даже не прикрыта, в щель пробивается рассвет.
Банан ползет по коридору. Переваливается через порог и выпадает во двор. Пытается встать, снова падает, но заставляет себя встать и доковылять до бассейна.
И плюхается в воду, голый, ободранный, с кровоточащей душой.
Плыть он не в состоянии, просто торчит в воде бессмысленным поплавком, зато вода дает ему силу боль в руках и ногах стихает, позвоночник перестает ныть, а главное — можно дышать ртом, вдох через нос выдох через рот. Медленно заполняя и так же медленно освобождая легкие.
Главное — вспомнить, где одежда, если в доме, то туда он все равно не пойдет!
Банан вылезает из бассейна и оглядывается по сторонам.
Слава богу, она здесь, все правильно, раздевался ведь здесь, у бортика, да так и оставил.
Даже плавки валяются.
И паспорт в кармане джинсов, здравствуйте, господин Рикардо!
Натягивает плавки, штаны, рубашку и сматывается, продираясь сквозь живую изгородь, кипарисы, сосны и дурацкие пальмы, как безумный лось. Хитрожопая сучка, попадись мне только, думает Банан, тащась вниз, в сторону моря. Еще совсем рано, но город полон тенями — ночные персоны возвращаются из клубов, дансингов и дискотек.
И он такая же тень, может, чуть бледнее, хотя кому до него какое дело?
Он доходит до моря, тупо плетется по набережной, понимая, что ему никак нельзя завалиться сейчас
