— Так в госпитале ты, в Ровно! — с недоумением отвечает сестричка. — Ах да! Ты ведь без сознания был, не знаешь ничего.
— А как я сюда попал?
— Так тебя разведчики привезли. Сказали — геройский парень, лечите на совесть!
— Разведчики? Эти… ОсНаз НКВД?
— Нет, милок! Наши, армейские разведчики. Разведбат мехкорпуса.
— А с ними такого… сержанта не было?
— Как не быть, милок! Среди них сержантов много!
— Сержанта Альбикова? Он узбек.
— Нет, милок, узбеков я среди них не видела.
— Так… — я задумался. — А какое сегодня число?
— Двадцать восьмое июня, милок! Ты всего полдня в отключке-то пролежал. Организм крепкий! Пал Михалыч, главный наш, когда осматривал, так сказал: мол, контузия сильная да несколько глубоких ссадин на голове — прогноз неопределенный. Может, к вечеру очухаться, а может и… никогда. Голова-то — инструмент тонкий, ударов не любит! А тебе по ней-то несколько раз попало — одна ссадина давнишняя — дня два или три. Ну, а на руке у тебя рана не очень серьезная — царапина почти, до свадьбы заживет.
— Так… Полдня, значит… Вас как зовут, уважаемая?
— Ольга Гавриловна, милок. Давай-ка я тебе уточку-то поставлю…
— Ольга Гавриловна, дорогая! Не до уточки сейчас! Мне нужно срочно сообщить командованию о… У вас в госпитале особист есть?
— Есть, как не быть! — почему-то улыбнулась медсестра. — Александр Дмитриевич, серьезный мужчина!
— Гавриловна! Позови его! Срочно! Дело жизни и смерти!
— Так сейчас… — кинулась было к двери медсестра, но почти сразу прекратила суетиться и вернулась к моей койке. — Я тебе пока утку-то поставлю! А то его, может, и на месте нет. Пока найду, да пока он к тебе придет…
Вот ведь… Смиряюсь с неизбежным — бесполезно спорить с профессионалом.
Сотрудник Особого отдела появляется в сопровождении Гавриловны минут через десять. Мне сразу становится понятна улыбка медсестры — «серьезный мужчина» Александр Дмитриевич возмутительно молод, что совершенно не соответствовует занимаемой должности. К тому же молодой человек был худым, сутулым и носил большие круглые очки в железной оправе.
— Младший политрук Курицын[78], — представился юноша дребезжащим фальцетом.
— Игорь Глейман, — ответил я, внимательно разглядывая особиста. И не поймешь — повезло мне, что контрразведкой при госпитале занимается такой кадр, или наоборот.
— Глейман… ага… — буркнул себе под нос особист, и начал ковыряться в полевой сумке. Делал он это как-то нарочито неловко, доставая из планшета разнообразные предметы вроде карандашей и блокнотов и роняя все это добро на пол. Ронял, поднимал, запихивал назад в сумку, в общем, вел себя странновато. Наконец он извлек из недр комсомольский билет, раскрыл его и принялся молча изучать, периодически бросая на меня оценивающие взгляды и грозно, как ему казалось, хмуря бровки. Из чего я заключил — билет мой, и особист сверяет фотографию с оригиналом. Только делает это чересчур долго. Игра в переглядки продолжалась минуты три. Я терпеливо ждал.
В конце концов политруку это надоело, и он продолжил диалог.
— Назовите свое полное имя и дату рождения!
— Игорь Петрович Глейман. Пятнадцатое ноября тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Место рождения — столица нашей Родины город Москва, роддом номер три имени Надежды Константиновны Крупской. Мать — Надежда Васильевна Глейман, в девичестве Петрова. Отец — Петр Дмитриевич Глейман, кадровый командир Рабоче-крестьянской Красной Армии, подполковник. Вы, Александр Дмитриевич, долго еще будете дурака валять? — не выдержал я.
— Что… что вы сказали? — оторопел юноша.
— Я спросил: долго ли вы еще намерены преступно тратить время, которого и без того осталось крайне мало, на малопродуктивные разговоры? — чувствую, что начинаю заводиться, и знаю, что это может выйти боком, но ничего с собой поделать не могу. — Вот прямо сейчас, в лесу, в пятидесяти километрах от города, погибают от ран несколько десятков детей старшего комсостава. И если вы продолжите свою игру в шпионов, то их смерть будет на вашей совести!
— А-а-а… — выдавил из себя «грозный контрразведчик».
С пареньком явно так никто не разговаривал, и он никак не мог перестроиться на новый лад. Буксовал на месте, хлопая глазами и раскрывая рот. Пришлось наносить добивающий удар…
— Ну, раз вы, Александр Дмитриевич, не в состоянии понять сказанных вам слов, то, пожалуйста, вызовите кого-нибудь постарше вас. И званием и… возрастом!
Все — этого удара юноша не перенес. Захлопнув рот, он вскочил с табуретки и торопливо, выронив по пути планшет, бросился вон из палаты.
Не слишком ли я круто взял? Вот сейчас он вернется с парочкой волкодавов… Или, учитывая мое «цветущее» физическое состояние, распорядится выставить у дверей пост.
Однако вернулся Курицын один. И довольно быстро — не прошло и пятнадцати минут.
— Простите, Игорь… э-э-э… Петрович, мне нужно было позвонить! — сказал особист. — Не скрою — насчет вас. В общем, вашу личность подтвердили… Пожалуйста, расскажите, что случилось с эшелоном, на котором вас эвакуировали?
Ого! Ему и про эшелон уже доложили! Хорошо работают, черти!
Я вкратце, без подробностей, изложил произошедшее с нами за три дня. На всякий случай опустил знакомство с Павленко и группой осназа. И про мою личную войну тоже докладывать не стал. Получилось совсем коротко: ехали в поезде, его разбомбили, потом приехали немцы и всех убили, спастись удалось только небольшой группе.
Курицын кивал, что-то записывал в блокнот, а когда я закончил говорить, начал задавать уточняющие вопросы. Типа: сколько вагонов было в эшелоне, скольким удалось уцелеть первоначально, сколько осталось после атаки танкистов, сколько было танков, сколько броневиков…
Мне в своей жизни довелось много раз общаться с «молчи-молчи»… И по делу, и так… в неформальной обстановке, за «рюмкой чая». Потому я знал — этакая нарочитая дотошность у них не от общей вредности, а исключительно по службе. Один знакомый «контрик» на работе изображал грубого солдафона, через слово употребляя идиомы из «русского командного», а в жизни оказался весьма тонким, душевным человеком, любителем джазовой музыки и знатоком любовной лирики Мицкевича.
Помня это, я отвечал на каверзные вопросы особиста без внутренней злости — что поделать, товарищ на службе. В целом особист не стал затягивать беседу (или допрос?), видимо, все для себя решив уже после телефонного звонка «кому-то». Узнав примерные координаты местоположения детей и их количество, Курицын поблагодарил за помощь, пожелал скорейшего выздоровления и, пообещав, что примет все меры, ускакал в неизвестном направлении.
А в палату робко вошла давешняя медсестра.
— Игорек, так я утку-то заберу? — спросила женщина.
Только сейчас я понял — что же так беспокоило меня все это время. Блин, так я разговаривал с контрразведчиком, лежа с горшком между ног! Меня разобрал такой смех, что Ольга Гавриловна, вытащив из-под меня «утку» (пустую!), испуганно перекрестилась.
— Может, тебе чего… успокоительного?
— Нет, спасибо, не надо… — отсмеявшись, ответил я. — Ты мне вот что скажи, Гавриловна: почему я в отдельной палате лежу? И почему ты, невзирая на неопределенный прогноз врача, начала меня нашатырем травить?
— Ох, милок… — вздохнула медсестра. — Экий ты… сообразительный… В отдельную палату тебя по личному распоряжению начштаба дивизии положили, а нашатырь я тебе подсунула из-за того, что ты песни петь начал. Решила, что ты в себя приходишь, вот и помогла…
— Песни? Что за песни? — испугался я. Мало ли чего я в бессознанке выдам — у меня репертуар
