натруженно и затаенно шумели деревья. И было в этом недобром шуме что-то такое страшное, что Валя ежилась и с надеждой смотрела на немецкую, освещаемую ракетами, сторону.
Через час с небольшим после ухода разведчиков с той стороны донеслась торопливая автоматная очередь, чей-то крик, и сразу же стали взлетать разноцветные ракеты. Ночь раздвинулась. Жуткие, корявые тени запрыгали по лесу. Снег засверкал неестественно желтыми, злыми огнями. Заквакали минометы, и застучали автоматы. Потом ударили орудия, и низкое небо отразило кровавые вспышки.
Один из снарядов разорвался неподалеку, и между мятущимися тенями заструился сбитый с ветвей снежок. Потом разорвалась серия мин, и на той стороне вразнобой застучали глухие разрывы ручных гранат.
Близких разрывов Валя не слышала. Она не слышала фырчащих осколков и скрипящего их удара в стволы. Она слышала только то, что делалось на той стороне, и думала только о тех, кто находился сейчас там, в бою.
Когда совсем неподалеку грохнула серия снарядов и в лицо пахнул чадный запах разрывов, а осколки, как стая диких уток на взлете, просвиристели и по бокам и над головой, хозяйственный боец тронул Валю за рукав и предложил:
— Надо бы в землянку зайти. Неровен час… — И, заметив, что Валя не тронулась с места, озабоченно добавил: — Надо же какое несчастье! И наши артиллеристы, черт их возьми, молчат…
По лесу пронесся страшный свист и треск ломаемых ветвей. Сзади, совсем близко, грохнула новая серия снарядных разрывов. Солдат схватил Валю за руку, дернул и крикнул:
— Теперь — хана! Нашу землянку в «вилку» берут.
Вначале Валя не поняла, что произойдет, если землянку действительно возьмут в «вилку», потом вспомнила, что артиллеристы, прежде чем перейти на поражение, обязательно стреляют впереди и позади цели, называя такое расположение разрывов «вилкой». Она вырвалась из рук солдата, влетела в землянку, схватила аккордеон, гитару и крикнула:
— Витька, бежим!
Виктор пригнулся и, размахивая зажатым в руке поясным ремнем, развевая полы шинели, пронесся вслед за Валей. Они пробежали не больше десятка метров, как издалека донесся свист, и Валя бросилась в снег. Виктор упал рядом. Перед землянкой рванула очередная серия. Переждав, пока профырчат осколки, артисты опять побежали по тропинке, которая привела к блиндажу. Артисты без стука влетели в него, но только через несколько мгновений увидели свет и незнакомых командиров.
— Никого не покалечило? — строго спросил пожилой командир.
— Нет как будто, — неожиданно спокойно ответила Валя. — Землянку разведчиков взяли в «вилку».
— Потому и спрашиваю, — сердито бросил командир и отвернулся к амбразуре.
Виктор взял у Вали аккордеон, осмотрел его и покачал головой: он был весь в снегу. Валя стала вытряхивать снег из гитары, потом отряхнулась сама. Никто не предлагал им сесть, никто не обращал на них внимания. Пожилой командир долго прислушивался к сумятице боя, потом отрывисто приказал:
— Артиллерии — огонь. Всей!
Тут только Валя заметила, что в углу блиндажа сидит телефонист, который немедленно стал вызывать абонентов.
— Огонь!
Через несколько секунд одна боковина амбразуры блиндажа заиграла багровыми вспышками, земля заметно дрогнула, и с накатов просочился песок. И только после этого прокатились тяжкие вздохи артиллерийских выстрелов.
С этой минуты гул выстрелов и хряст разрывов, надрывный свист снарядов и осколков, шум падающих ветвей — все смешалось, перепуталось, и всем стало страшно. Валя уже не думала о тех, кто в бою, не думала и о себе. Было просто страшно. Как в сильную грозу. Как в ночной шторм. Только гораздо сильнее.
Иногда в грохоте артиллерийской канонады неожиданно выпадало тихое мгновение. Тогда слышались стук пулеметов и почти живое, жалобное пение гитарных струн. Потом все начиналось снова: хрясткие разрывы, цверенчание осколков, хлесткие орудийные выстрелы.
Когда канонада стала затихать, в блиндаж ввалился низенький, плотный мужчина в белом маскировочном костюме. Он козырнул и вяло сказал знакомым Вале громким голосом:
— Прибыл… Мои на подходе.
— Все? — отрывисто спросил пожилой командир.
— Да… Кто идет, а кого несут.
— Многих?
— Одного…
Командиры помолчали, и прибывший, разыскав чайник, стал жадно пить из носика.
— Сколько раз я говорил, — возмутился один из командиров с тремя кубиками на петлицах, — нужно запретить эти танцульки на передовой! А теперь — пожалуйста. Землянку разведчиков засекли. Да и как не засечь, если…
Пожилой командир покосился на побледневшую Валю и резко перебил:
— Ерунда! Ночью, даже во время концерта, они не могли сделать засечку, а тем более подготовить данные. Видимо, пристрелялись еще раньше, когда стояла другая дивизия. Просто учтем, что землянка пристреляна. — Он помолчал и приказал человеку в белом: — Иди, встречай. И сюда приводи. Тут безопасней — лощинка.
Командир в масккостюме кивнул головой и вышел. Валя и Виктор почувствовали себя не только лишними, но даже мешающими этим людям и в нерешительности потоптались у порога, втайне мечтая, чтобы их задержали. Но их никто не задерживал.
В лесу было почти тихо. Деревья, будто вздыхая после пережитого, тихонько поскрипывали и потрескивали. Сыпались хвоя и сухие мелкие ветки. Ракет стало меньше, и снег вспыхивал реже. Иногда в вышине с сухим, крахмальным шелестом пролетали снаряды, и тогда деревья сдержанно и негодующе гудели. Гул этот отдавался в гитаре, и от него замирало сердце.
Артисты долго стояли в траншее, которая вела из заросшей кустарником лощинки в блиндаж, и не решались идти домой. Им все время казалось, что небо опять подернется красными и желтыми подпалинами, опять будут рваться снаряды и фырчать осколки.
Где-то рядом скрипнул снег, зашуршали ветви, донеслись приглушенные голоса:
— Осторожней…
— Да уж все равно…
Из кустарников вынырнула еле заметная цепочка людей в масккостюмах, молча приблизилась к траншейке и остановилась. Чей-то знакомый спокойный голос попросил:
— Помогите, однако, снять.
Все было каким-то ненастоящим, призрачным: и черный лес, и люди в белом, и ракетные сполохи, и даже надсадный, как теперь казалось Вале, гул гитары. От всего сжималось сердце и хотелось не то кричать в голос, не то плакать, не то драться.
Люди окружили одного из пришедших, сняли с него ношу и осторожно положили ее на снег. Уже не владея собой, Валя, крадучись, подошла к людям и посмотрела вниз.
Она сразу узнала его — сероглазого, светловолосого паренька, для которого пела. Сейчас ей показалось, что она еще тогда, в землянке, знала, предчувствовала, что с ним должно случиться что-то очень плохое. И вот оно случилось! И ей казалось, что она тоже виновата в этом. Слабым, пульсирующим огоньком зажглась в затылке страшная точка, но Валя не обратила на нее внимания, и точка покорно исчезла.
Прижав гитару к груди, точно защищаясь ею, она смотрела на смутно белеющее в темноте лицо бойца. В его приоткрытых глазницах иногда вспыхивали блики: на немецкой стороне взлетали осветительные ракеты. От этого лицо оживало и казалось веселым, озорным. Но как только ракета опускалась, блики пропадали, лицо бойца становилось таким, каким было на самом деле — скорбным, перекошенным гримасой боли и недоумения. Потом опять взлетала ракета, и лицо усмехалось зовуще и озорно.
