Недавно я достала твои распашонки и капор с голубыми лентами — я была уверена, что у меня родится, сын, Виктор. А родилась ты. Я и во сне вижу тебя не девушкой, а мальчишкой, обязательно с разбитым носом, Пожалуйста, береги себя. Я старею, Валюша. Я знаю, что ты не очень любила меня, — может, ты была права. Но сейчас, когда так много горя, мне все сильней и сильней не хватает твоей резкости, твоей самостоятельности, просто тебя. Ах, Валя, я знаю, что ты меня не поймешь, ты живешь совсем другим, но ты просто знай это».
Читать дальше Валя не могла. Горло перехватило, она отвернулась от подполковника и прижала письма к щеке.
Как мама может так ошибаться, как может?! Ведь как раз теперь, когда Валя наконец почувствовала себя молодой и ей снова потребовалась мать, — может быть, именно сейчас она и поняла ее. Еще не всю, еще не полностью, но уже поняла. И только одна она знала, но даже себе не могла признаться в этом — почему она просила Голованова о сыне Севы Кротова. А мама?.. Ах, мама, мама!
Но все равно никогда больше она не будет такой резкой. Мать есть мать.
Подполковник мягко попросил:
— Читай сразу и второе.
Во втором письме мать витиевато справлялась у командира части о судьбе ее дочери, от которой так долго нет писем, и просила понять материнское сердце, возлагала всю ответственность за дочь на командира.
— Я ответил ей. Успокоил. Но, как видишь, ответственность с себя не снял. И, говорю честно, написал все, что знал. Кое-что из этого письма ты узнаешь сегодня. А сейчас иди. Побудь наедине со своими.
Валя ушла, чтобы по уже установившейся привычке пойти в лес и побродить между такими мудрыми и такими разными деревьями. Но леса вокруг не было. Была грязная суглинистая долинка, в отроги которой спрятались новенькие тридцатьчетверки и, уткнув носы, дремали автомашины. В нескольких местах зеленели чахлые кустики, но оттуда тянуло уборными. Валя беспомощно огляделась и поднялась из лощинки, но сейчас же спустилась вниз. Наверху стояли таблички с надписями: «Мины».
Тогда она села на пыльную, горьковато и печально пахнущую траву и медленно, с некоторым теперь уже слегка деланным равнодушием и беспристрастностью покопалась в собственной душе. Там было много всякой всячины — живой и мертвой.
Рассматривая ее, она с удивлением замечала, что кое-что из отмершего совсем недавно было ей очень дорого, она даже гордилась им. А теперь оно умерло.
После этой чистки собственной души, успокоенная, она сошла вниз, и первый, кто ей попался навстречу, был ефрейтор Зудин, как всегда, с расстегнутым воротом и слегка попахивающий водкой. Старого его дружка поблизости не было. Зато двое других, незнакомых Вале солдат, как и прежде, шли уступом к Зудину, с некоторой опаской поглядывая на Валю. Она сразу вспомнила, что в бою Зудин был, как все, — с обычной походкой и выправкой. Даже ворот гимнастерки застегнул, словно закрывая им слабое тело.
Они встретились взглядами, и Зудин насмешливо пропел:
— Оклемалась? Жду обещанной встречи.
Валя отметила, что на этот раз он обошелся без воровского словечка, и спокойно ответила:
— Оклемалась. Встреча состоится. Только советую застегнуть воротничок. Как в бою.
На мгновение Зудин подался вперед, глаза у него сузились, но он сейчас же улыбнулся и весело сообщил:
— Слушаюсь, товарищ сержант. Все равно на построение идти — застегнуться можно.
За ним сразу же застегнулись и двое его дружков.
Они разошлись, но Валя едва не задохнулась от ненависти и нового ее оттенка — презрения.
Эти чувства усилились, когда в строю, во время вручения правительственных наград, она услышала фамилию Зудина. Он, оказывается, был награжден орденом Красной Звезды.
— За что? — тихонько спросила она соседа.
— Так он же пленных взял.
Ей хотелось сейчас же выйти из строя и крикнуть, что Зудин обманул всех, — не он взял тех измученных немцев, — но промолчала: доказательств у нее не было.
Постепенно праздничная, приподнятая обстановка захватила ее, и она все с большим интересом прислушивалась к именам награжденных. Смущало лишь то, что за орденами и медалями выходили немногие: награждали и посмертно, и тех, кто лечился в госпиталях.
Награжденных вызывали не по званиям или по значимости награды, а по алфавиту, и, когда очередь дошла до Прохорова, который стоял в строю недалеко от Вали, она повернулась к нему и сейчас же встретилась с ним взглядом. Он смущенно и в то же время по-ребячески вызывающе улыбнулся и уже со строгим, властным лицом, впечатывая ступни в мягкую глину, промаршировал к столику.
Ордена вручал новый командир бригады — большой, тяжелый полковник с маленькими злыми глазами и слегка вздернутым носом картошкой. Передавая Прохорову орден Александра Невского, он пророкотал:
— Жди звания, гвардии капитан.
Видимо, комбриг хотел сказать это тихо, но его мощный, строевой голос прокатился по всей лощине, и строй шатнуло, люди улыбнулись, обернулись к товарищам. И эти легкие, радостные движения лучше всяких слов показали: Прохорова в бригаде любят. Гвардии капитан зычно, с великолепной лихостью прокричал: «Служу Советскому Союзу!» — опустил руку от козырька, рубанул воздух и после четкого, как на занятиях, поворота впечатал ступню в глину. Подтянутый, широкоплечий и чуть-чуть озорной от радости.
Валя любовалась им без стеснения, но в этом любовании была и личная гордость, какая, вероятно, бывает только у матерей. Но Валя не заметила ее. Просто она была счастлива. Даже ненависти к Зудину не было.
В эту очень хорошую минуту она ощутила на себе тяжелый, может быть, даже ненавидящий взгляд. Внезапно явившаяся тревога заставила Валю осмотреться. К столу шел новый боец-танкист, и все, кто стоял в строю и возле столика, смотрели на него. А тяжелый взгляд все давил.
Только через несколько секунд Валя наконец увидела в проеме земляночной двери человека в шинели. Это показалось странным — вся бригада стояла в гимнастерках, а этот человек в шинели.
Валя присмотрелась и узнала Ларису. Она выглядывала из дверей, скрестив руки под грудью, привалившись к притолоке. Неподпоясанная, но застегнутая шинель висела на ней колоколом. И Валя поняла, что так тяжело, почти с ненавистью на нее смотрела Лариса.
Валя стремительно перебирала в памяти все, чем она могла обидеть свою подругу-недруга, и ничего не вспомнила. Ее кто-то подтолкнул, и она, ушедшая в себя, непроизвольно посторонилась — словно на людной московской улице. Но ее подтолкнули уже с двух сторон. Сзади прошипели:
— Выходи же, Радионова.
Она словно очнулась, недоуменно оглянулась и увидела, что комбриг, подполковник Красовский и офицер из штаба армии, который привез ордена, выжидательно посматривают на нее. Она, растерянная, крутила головой и не могла понять, чего от нее хотят. Тогда зашикал весь строй:
— Тебя вызывают, Валька.
— Иди же, Радионова.
Только тут до нее, как говорится, дошло, и она шагнула из строя. Первые три-четыре шага она еще ничего не понимала, потом собственная растерянность показалась противной, и она, чтобы овладеть собой, стала считать до десяти. Уже на восьмом шаге она поняла, что ее вызывают для получения правительственной награды, обрадовалась и, когда подошла к комбригу, с подкупающей смущенной улыбкой призналась:
— Растерялась, товарищ полковник.
Строй грохнул смехом. Она покраснела и потупилась. Комбриг нахмурился, — видно, ему показалось, что Валя сделала это нарочно, из глупого кокетства. Выручил начальник политотдела:
— В бою, как нам известно, ты не терялась!
