покороче, потолще, потоньше, — она наощупь хватала следующую обойму, быстро выталкивала из нее патроны в винтовку, отшвыривала пустую обойму, теперь времени аккуратно положить у нее не было, и быстро подводила мушку примерно в средину фигурки.
— Есть! Нет! Нет! Как же так? Как же так! Прицел! Прицел! Ах, кулема! — ругала она себя. — Они же подошли! Вот уж и правда — кулема! Прицел на пятьсот, а они… а цель на… на триста. Так! Теперь другое дело. Того… Есть! Того… Есть!
Надя, наверное, не слышала, что творилось по сторонам ее, и, конечно же, не видела, она все время смотрела вперед, но все-таки не могла уже не торопиться, потому что немцы подошли так близко, что было уже хорошо видно, как сыпятся из их автоматов красные искры. Странно, ее не испугали и пули, которые быстро свистнули над ней — фить! фить! фить! — она подумала, значит, так они свистят, но когда одна пуля попала ей в винтовку, отщепнув от ствольной накладки щепки, которые впились ей в щеку, она зажала ладонями лицо и присела.
— А вдруг в глаз! — крикнула она Ардатову. — Какой ужас!
Ардатов подскочил к ней, отдернул ее руки, увидел, что глаза целы, что в левой щеке и около виска торчат занозы, из-под которых сочится кровь, крикнул:
— Ерунда! Огонь, Надя, огонь! Какого дьявола ты!.. — и бросился опять к винтовке.
Немцы были так близко, что различалась их одежда — сапоги, пряжки ремней, пилотки. Ардатову показалось, что он может отличить светлых немцев от темных.
«Что ж они!.. Какого дьявола!» — выругался Ардатов, стреляя под светлые квадратные пряжки немцев, и как будто услышав его, Щеголев дал длинную-длинную очередь — с боку, по изломанной цепи немцев, и как бы толкнул своим пулеметом всю ее — цепь словно ударилась во что-то невидимое, шатнулась назад, но инерция ее бросила снова вперед, и Белоконь, Кожинов и подключившийся опять Щеголев срезали ее почти всю, а те из немцев, в кого они не попали и в кого не успели попасть в упор из траншеи, сразу же легли.
— То-то! — крикнул немцам Ардатов.
Вторая цепь подхватила упавших живых немцев и стала от этого гуще, плотней. Она катилась к ним еще уверенней, как будто с первой ничего не случилось, как будто то, что произошло с первой, не видели из второй, как будто немцы из второй не пробегали мимо своих убитых и раненых, и Ардатов уже в бесчисленный раз за войну вновь поразился выучке немецкого солдата, с которой он мог наступать, наступать, наступать. На секунду ему показалось, что этих немцев никогда никому не удастся остановить, так машинно-механически делали они свое дело — бежали на них, стреляли из автоматов, с готовностью и усердием прибавляя ход по команде офицеров, машущих призывно им руками, увлекающих их за собой вот уже вторую тысячу километров от германской границы. Он даже за долю секунды с ужасом увидел, как немцы такими цепями, растекаясь от границ Германии по земле, как по громадному глобусу, сползают по нему к экватору, еще ниже, ниже на юг, чтобы встретиться всем где-то там, у Южного полюса, в белоснежной, девственной Антарктиде.
Но Щеголев, Белоконь и Кожинов срезали и эту цепь, она прошла ближе к траншее всего на каких-то три десятка шагов, остатки ее легли так же быстро, как первой, как будто всех живых немцев кто-то дергал за ноги, и пулеметы Кожинова, Щеголева, Белоконя, как осветили, как озарили потемневшую душу Ардатова, и Антарктида снова засияла белым снегом, озаряя весь земной шар.
Весь
Третья цепь успела подбежать так близко, что Ардатов, бросив винтовку и схватив шмайссер, беспрерывно стреляя из него, стараясь удержать прыгающий ствол на уровне груди подбегающих немцев, уже видел, как белеют у них в сумках гранатные ручки. Он знал эти гранаты — железные, наподобие консервных банок, навинченные на точеные длинные березовые ручки, которые, когда банки взрывались, отлетали целыми. (Ручки можно было после боя собирать для костерка — сухая, отборная березка горела хорошо, и на кучечке этих ручек можно было сварить суп или кашу из концентрата).
Все, что сейчас надо было сделать немцам, это сблизиться на бросок гранаты, потом дружно, с ходу швырнуть их в траншею, размести, оглушить ими тех, кто был в ней, за считанные секунды последним рывком добежать до траншеи, стреляя по головам тех, кто хоть высунулся, спрыгнуть в нее и, разбегаясь по ходам сообщения, добивая автоматами и последними гранатами уцелевших, кончить этим атаку — выполнить приказ своего комбата.
Этот комбат, наверное, дал бы им час, чтобы опомниться, передохнуть, пополниться боеприпасами, и, начав с третьей роты, наверное, бросил бы их потом на Малую Россошку, выполняя дальше задачу дня.
Их остановили раньше, чем они взялись за гранаты, хотя уже совсем близко. Щеголев, Белоконь, Кожинов били их, почти не промахиваясь, потому что немцы виделись через пулеметные прицелы рядом, потому что, наверное, и азарт захватил пулеметчиков, и еще потому, что они понимали, понимали каждой клеткой тела, что немцев во что бы то ни стало надо удержать.
Как только остатки третьей цепи упали, Ардатов крикнул:
— Приготовиться к атаке! Приготовиться к атаке! — Он сунул новый магазин в шмайссер, еще один в карман, в другой карман синюю немецкую гранатку — яйцо, рявкнул на засуетившуюся было Надю: — Не сметь! Остаешься! Не сметь! Поддерживать огнем! — вдохнул, как перед прыжком с вышки в воду, побольше воздуха, и побежал по траншее к середине, все время крича: «В атаку! В атаку! В атаку!»
Он обегал или перепрыгивал скорчившихся раненых и осевших, как кули, убитых, вглядываясь на бегу в лица живых, крича каждому прямо в выпученные глаза, в запекшиеся сухие рты: «В атаку!», «В атаку!», — отрывая этим криком их от траншей, ломал, коверкал, стирал в их душах страх выскочить наверх, на бруствер, под пули залегших немцев. Он толкнул кого-то, припавшего к стенке, в плечо, заорал на него: «Шевелись! Быстро!» — дернул другого за гимнастерку, так что она затрещала, поймал третьего, убегавшего в ход сообщения за воротник, швырнул ко всем, ткнул шмайссером ему в грудь, прохрипев: «Пристрелю!» — услышал, как Васильев дал на гобое: «Слушайте все! Слушайте все!» — подумал до половины: «Сумасшедший! Черт! Лихо…» — и, выпрыгнув на бруствер, махнул всем шмайссером, крикнул, как выстрелил во всех:
— Вперед! Вперед! Вперед!
К его радости слева и справа от него неожиданно дружно выскочили его люди, их было немного, он даже подумал: «Как жидко!» — но радость, что они подчинились, пошли за ним, вытолкнула ему в голову другие слова: «Золотые мои! Хорошие! Только не ложиться! Только не ложиться — пропадем! Все пропадем!..»
Атаковать так вот жидко было крайне рискованно. Ардатов знал это, но он знал и другое — не атаковать было вообще нельзя. Стоило дать немцам еще несколько минут — три, пять, десять минут — и они бы пришли в себя, их оставшиеся офицеры подняли бы их в атаку, патронов у Щеголева, Кожинова, Белоконя, наверное, осталось на секунды стрельбы, и немцы в один последний бросок могли на одном дыхании добежать до траншеи и закидать всех их, кто оставался в ней, гранатами.
«И пиши — пропало», — подумал с ужасом об этом Ардатов.
Поэтому-то и надо было, надо было, как воздух, как жизнь, самим броситься в атаку и тоже на одном дыхании бежать к лежавшим, растерянным еще после неудачной атаки немцам, сбить их с того рубежа, куда они вышли, и, расстреливая их в спины, выйти на линию дальнего танка, на линию дальних убитых немцев. Только в этом было спасение, только в этом.
Щеголев, Белоконь, Кожинов, конечно, видели, как они побежали в атаку, и, зная, что в этом случае надлежит пулеметчикам делать, били по немцам, стараясь не дать им поднять головы. Но патронов им не хватало — пулеметы Кожинова и Белоконя замолкли, как захлебнулись, позволив Ардатову и всем остальным сделать от траншеи всего несколько десятков шагов, а один Щеголев прикрыть их не мог — он коротко тыркал из своего пулемета — Тырр! Тырр! Тырр! — очередями по два-три патрона, как жадно отсчитывал их.
И немцы — живые немцы — опомнились. Хотя и не дружно, вразнобой, торопливо, они ударили по Ардатову и его людям, Ардатов отлично видел, — куда уж может быть отличнее! — как вдоль всей цепи немцев вспыхнули винтовки и автоматы, опять услышал зловещее — фить! фить! фить! — пролетавших пуль, набрал еще раз побольше воздуха, и скомандовал:
— Ура-а-а!..
