шагом назад.
— Отлично! — просияла подруга. — До завтра, Лу.
Дверь за Ханной закрылась. Я слышала, как она открыла краны в ванной. Душ как раз за стенкой моей комнаты, и мне отлично слышно, как льется вода. Журчание успокаивает не хуже искусственного водопада или каскадного фонтанчика, и я закрыла глаза, собираясь спать. Уставшие мышцы ныли, выжатый мозг настоятельно просил отдыха, но сон не приходил. Мыслями я неизменно возвращалась к разговору с отцом: вот я репетирую разговор с ответственных взрослых позиций, пытаюсь говорить, но слова застывают на языке, и я выдавливаю: «Ничего не нужно, пап, пустяки». Исход был предрешен, но все равно я не могла понять, как же меня угораздило.
Вчера несколько мгновений все казалось простым и понятным. На несколько драгоценных секунд жизнь представилась контрольной, где известны все ответы. «Таллула, что же ты теперь будешь делать?» Бз-з-з: «Стану успешным дизайнером». — «Как ты этого добьешься?» Бз-з-з: «Без помощи отца. Кругом масса возможностей, только руку протяни». Не испытанное раньше ощущение уверенности бесшумно спланировало с вышины, как орел, и осенило сердце широкими крыльями, но это оказалась лишь причудливая игра света и тени: в действительности перспективы мои были так же тусклы, как слабый мерцающий огонек свечи в окне соседнего дома.
Я попыталась отмахнуться от воспоминаний об утреннем происшествии и забыть нетерпеливый взгляд отца, но все равно видела его четко, словно папа сидел у кровати, — бегающие глаза, выдававшие опасения, что дочь собралась допекать его эмоциями и претензиями. Собрав все силы, я заставила себя думать о другом. Стала вспоминать маму, ее лицо, раскрасневшееся и улыбающееся, когда она подавала мяч — мы играли в софтбол — с основной базы. Середина дня, июльская предзакатная теплынь, воскресенье. Мама учит меня отбивать подачу. Мне десять лет, я неуклюжая, неудачи огорчают до слез, но мама не обращает внимания, подает мячи и корректирует мои движения, не сомневаясь, что это мне по силам. Никогда не забуду ощущение маминых рук на своих плечах и чистый, уверенный альт, когда она убеждала меня не сдаваться. Я так и заснула, слыша мамин голос.
Глава 4
Когда через четыре часа взревел будильник, я проигнорировала побудку. Приглушила звук до не слышимой для гостьи интенсивности, и раздражающий писк перестал казаться кувалдой, безжалостно бьющей по мозгам. Ставшие вполне деликатными децибелы едва вторгались в мое сознание.
Я выбралась из постели в десять, совершенно не беспокоясь о том, что опоздала на работу. Обычно я прихожу первая, включаю свет, варю кофе, прослушиваю сообщения на автоответчике — словом, усыпаю Марку путь лепестками роз. Мысль о боссе, брошенном на произвол судьбы, вызвала у меня улыбку. Он, наверное, и выключателя не найдет — просто не вспомнит, что свет включается из женского туалета за дверью. Значит, у Марка два варианта: сидеть в темноте или пойти в «Старбакс» в Астор-плейс.
Добравшись до душа, я несколько минут стояла под струями прохладной воды, заставляя себя проснуться. Мне случалось обходиться и меньшим количеством сна, но сейчас для вялости появились новые причины — безразличие пополам с летаргической бесчувственностью, пышно распустившиеся на почве неожиданно обнаруженного отсутствия пути к спасению. Моя жизнь — это эскизы мусорных ведер кисти Марка Медичи, нескончаемые цветные копии урны «Пикассо», заявки на приобретение, записки- памятки и звонки в курьерскую службу при полном отсутствии в шкафу невидимого реактивного самолета, способного унести подальше от офиса. Ни скрытых возможностей, ни тайны личности. Я вся здесь — Таллула Уэст, исполнитель ничего не значащих дел. Я не Икар, взобравшийся на стул, чтобы сменить перегоревшую лампочку.
Я вышла из ванной, завернувшись в халат с рисунком, изображавшим игривых голубых дельфинов, резвящихся в зеленых волнах. Халат был старый, поношенный. Манжеты обтрепались, кромка внизу отрывалась, петли для пояса висели на одной нитке, под мышкой зияла дырка шириной в три дюйма, которую я давно собиралась зашить. Словом, халатик дышал на ладан, но я не могла его выбросить: последний подарок мамы.
— Лу, — позвала Ханна, стоя над плитой с лопаткой в руках, — я не помню, что ты больше любишь — вафли или блины, поэтому напекла и того и другого.
На кухонном столе рядом со сковородой красовалась давно забытая вафельница. Ханна подняла крышку, извлекла вафлю в форме головы Микки-Мауса и добавила ее к стопке вафель на тарелке, заботливо поставленной в теплую духовку.
Я протянула руку за арабским мокко, и Ханна наставила на меня лопаточку:
— Ага, значит, опаздываем! Одевайся, я сварю кофе. Ты как любишь — черный и крепкий?
Именно такой кофе я предпочитаю всем прочим. Я вернулась в спальню с довольной улыбкой. Запах свежих блинчиков подействовал на меня как-то странно. Обычно одна мысль о еде с утра пораньше вызывала непроизвольный рвотный рефлекс, но сегодня я ощутила волчий голод. Очень захотелось присесть за стол и нормально позавтракать. Это окончательно скомкает рабочий график, но мне было безразлично, сколько Марк просидит в темноте.
Хотя моя кухня просторнее, чем в большинстве нью-йоркских съемных квартир, места для стола в ней все же не хватает, поэтому Ханна собрала походную трапезу на стульях в гостиной. Приятное новшество: обычно я ем, держа тарелку на коленях, а стакан с водой опасно покачивается рядом, на диванных подушках.
Ханна принесла кофе.
— Так что будешь — блины или вафли?
Я предпочитала блины, но если уж Ханна взяла на себя труд все приготовить, попросила понемногу того и другого.
— Незачем было так затрудняться, — заметила я, разворачивая салфетку и накрывая колени, прежде чем сделать большой глоток кофе. Напиток оказался выше всяких похвал.
— Нет, уж ты мне позволь, — серьезно сказала Ханна. В ее голосе я не уловила иронии. — По закону гостеприимства, это моя обязанность.
Поставив тарелку на стул, она протянула мне маргарин и масло. Ну и закрома у меня в холодильнике, оказывается…
— Что за закон гостеприимства? — спросила я, отрезав масла.
— Ну, социальный контракт, определяющий порядок поведения гостей и хозяев. Я одинокий и усталый путник, и ты должна впустить меня под свой кров. Но ты добрая и щедрая хозяйка, и я обязана заслужить свое проживание. Вот такой закон. Восходит, кажется, к дохристианской эпохе.
Неудивительно, что этот обычай родился раньше Христа. Он заставляет вспомнить перипетии возвращения Одиссея домой с Троянской войны.
— Ну, независимо от закона гостеприимства ты не обязана готовить завтрак по утрам. Поддерживай порядок в гостиной, своевременно надевай на держатель новый рулон туалетной бумаги, и мы отлично поладим.
Ханна положила три блина на свою тарелку и присела рядом.
— У меня нет денег, — призналась она, взяв сироп. — Но я могу несколько недель кормить тебя продуктами из кладовой. Я — Макгайвер[9] кулинарии. Дай мне полоску жвачки и скрепку для бумаг, и я приготовлю суфле.
Впечатляющий трюк, подумала я.
— У меня есть кладовая? — спросила я с мимолетным интересом, поглощенная поеданием блинчиков. Легкие, кружевные, они напомнили наши с мамой воскресные завтраки. Уже больше пяти лет никто не пек мне блинов, и ностальгия начала засасывать, как трясина. Больше всего на свете захотелось вернуть старые вещи — кухонный стол, погребенный под ворохом «Нью-Йорк таймс», облупленную встроенную сковородку, обильно смазанную «Криско», и маму, держащую лопаточку и спрашивающую, сколько мне положить.
— Ну, не совсем кладовая, — отозвалась Ханна, поливая свои блины «Бревенчатой хижиной»
