больше ни о чем не спрашивал. Даже Ахмад. Слова Таруси для него были как нож в сердце. Он скорее сердцем почувствовал, чем осознал разумом, их суровый и страшный смысл. Столько горечи и боли было вложено в них. Он никак не мог уяснить себе, что одно какое-то весло, всего лишь весло, одиноко качающееся на волнах, могло вызвать такое отчаяние, причинить людям столько боли, разбить у них надежду, которую не могли задушить ни волны, ни буря, ни дождь, ни ветер. И самое обидное было сознавать, что отчаяние это овладело даже их капитаном. Таруси сам вызвался идти в море для спасения Рахмуни, сам управлял катером и теперь сам поворачивает его назад — сдается, поднимает руки вверх. Поход для спасения кончается без спасения. Как они посмотрят в глаза женам, детям погибших моряков? Что скажут люди?
— Глядите! — крикнул кто-то из матросов. — Еще весло!
Недалеко от катера, в водовороте волн, мелькнуло и скрылось весло. Еще одно подтверждение трагического конца Рахмуни и его матросов.
— Нет, это еще не значит, что все погибли. Может быть, нам все-таки удастся кого-нибудь найти. Но почему вы молчите? Почему? Ведь на море всякое бывает! Вы же сами знаете, что такое море!
Таруси не мог больше сдерживаться. У него тоже сдали нервы. Он проклинал все: и судьбу, и шторм, и весь мир. Ему хотелось кричать, вопить, и, подвернись сейчас кто-нибудь под руку, он, пожалуй, мог бы дать волю и своим кулакам. Видно, ему просто не обходима была разрядка, и, получив ее, он успокоился так же внезапно, как и взорвался. Будто внутри захлопнулся какой-то клапан, выпустивший излишек накопившейся злости. Таруси попросил закурить. Ахмад протянул ему уже зажженную самокрутку, но катер снова окатила волна, обрушив на них дождь соленых брызг. Таруси не успел даже сделать несколько затяжек, как отсыревшая самокрутка потухла. Не вынимая ее изо рта, Таруси стал жевать сигарету. Матрос, прикурив с трудом другую самокрутку, протянул ее своему капитану, но тот отказался. Сигарета пошла по кругу.
Хотя солнца и не было видно, утро брало свое. Небо становилось светлее, и с гребня высокой волны все дальше просматривалось море. Но они не видели ничего, что могло бы опровергнуть их худшие опасения.
— Наверное, судно Рахмуни разбилось? — спросил Ахмад.
— Нет, видно, затонуло, — ответил Исмаил, — иначе были бы какие-нибудь следы и мы обнаружили бы их.
Но Ахмад не унимался. Он так и сыпал вопросами. А могли ли они спустить лодку? Долго ли можно продержаться на спасательном круге? А если человек утонул, то когда всплывет его труп? Куда может вынести тело утопленника? Обязательно ли волны прибьют его к берегу?.. Его бесконечные вопросы вывели из себя Таруси, и он в запальчивости крикнул:
— Да заткнись ты! Что ты пристал к людям?
Однако, увидев в глазах Ахмада такую глубокую скорбь, такое затаенное страдание, Таруси отвернулся от него, пожалев в душе, что напрасно накричал на парня.
Шторм все еще бушевал. Но он уже не казался таким страшным, как ночью. Даже в бледных отблесках рассвета можно было увидеть самую опасную волну, увернуться от нее или взобраться на гребень, чтобы лучше обозреть все вокруг. Таруси был уверен, что погода скоро изменится — ветер поутихнет, волнение спадет — и возвращаться обратно будет намного легче. Но и на обратном пути они не должны прекращать поиски. Нужно быть особенно внимательными там, где они нашли весла. Двигаться по проложенному уже курсу нетрудно, тем более при попутном ветре. Надо только не спешить, идти не прямо по курсу, а время от времени сворачивать в сторону. Но ветер гнал катер — и гораздо быстрее, чем этого хотелось бы. Исмаил сбавил обороты. Однако умерить напор ветра было не в их силах. Ничего не оставалось, как плыть по воле волн и ветра.
Прошло полчаса. Утро вступило в свои права. Просветлели дали. Катер, подгоняемый ветром, спешил назад к берегу. Поход, казалось, близился к концу. И вдруг… Это было так неожиданно, как мираж в пустыне. Так же призрачно и неосязаемо, словно огромный поплавок, качалась на волнах фелюга, то появляясь на гребне волны, то исчезая под волной, будто в отчаянии ища спасения в этом круговороте стихии. У них не было ни бинокля, ни подзорной трубы. Чтобы увидеть что-то на судне, надо было непременно подойти поближе. Раджаб уверенно объявил:
— Это фелюга Рахмуни.
Моряки издали радостный возглас, возблагодарив аллаха. Все ждали, что скажет капитан.
«Да, скорей всего, это она», — подумал Таруси и, приняв решение, круто повернул штурвал.
— А ну, ребята, за дело! — сразу повеселев, скомандовал он.
Но матросы и без его команды уже забегали, засуетились. Кто раскручивал веревки, кто прикреплял к ним поплавки, готовил спасательные круги. Таруси, вцепившись обеими руками в штурвал, с трудом сдерживал волнение.
— Исмаил, прибавь оборотов!
Катер рванул сначала вперед, но, встретив сопротивление ветра, тут же, будто его кто дернул за узду, повернул в сторону. Таруси выпрямил руль.
— Вот тебе и выкусили! — в сердцах произнес он. — Ну-ка ребята, попробуем еще разок. Не в лоб возьмем, так сбоку.
— Поднажмем, подналяжем! — подхватили моряки.
Ахмад предложил запеть всем вместе песню: может быть, на фелюге услышат их. Но его никто не поддержал. Тогда Ахмад один закричал во всю мочь:
— Эй, ребята, держитесь! Мы пришли к вам на помощь! Держитесь, мы с вами!
Кто-то еще подал голос, но ответа с фелюги не последовало. Таруси вытащил из-за пояса пистолет. Он выстрелил раз, потом, подождав, второй, и опять с фелюги ни одного звука. Таруси, сунув пистолет за пояс, тихо произнес:
— Видно, на фелюге никого нет.
Он произнес эти слова тихо, но их услышали все. И они подействовали, как вода на огонь. Все сразу сникли, порыв угас так же быстро, как и вспыхнул.
Воскрешенные надежды уступили место новому разочарованию.
…И в это время прозвучал твердый голос Таруси:
— Фелюгу не оставим! Не дадим ей погибнуть!
Это удивило моряков. Они недоуменно переглянулись: «Ведь мы вышли спасать Рахмуни и его команду, а не судно. Зачем его спасать, если оно разбито и на нем никого нет?»
Но Таруси рассуждал по-другому: «Судно надо спасти во что бы то ни стало! О, если бы тогда кто- нибудь помог спасти мое судно! Я бы не прозябал теперь в кофейне. А вдруг Рахмуни жив?! Представляю, как он обрадуется, что фелюга, пусть даже разбитая, причаливает к берегу. Как мы радовались вчера, спуская на воду новое судно. Но еще больше будет радости и веселья, когда люди увидят фелюгу, которую все уже считали погибшей. Если бы мне удалось спасти хотя бы частицу моей «Мансуры», я бы сохранил ее как самую ценную реликвию на всю жизнь…»
Как ни любили и ни уважали моряки Таруси, они вовсе не обрадовались столь неожиданному решению, которое он хотел навязать им, не спрашивая даже их совета. У них есть дети, есть жены, да и собственная жизнь им дорога. Зачем же рисковать напрасно? Буксировать разбитую шхуну в такой шторм — это значит разделить судьбу уже почти затонувшего судна, которое, того и гляди, пойдет ко дну и увлечет за собой катер. Но никто свои мысли вслух не высказывал. Во-первых, в глубине души каждый еще надеялся, что на судне есть люди и они спасут их, не оставят своих братьев моряков на съедение рыбам. Во-вторых, они слишком хорошо знали Таруси: если он на что-то решился, переубеждать его или спорить с ним бесполезно, он от своего не откажется. Таруси, словно разгадав мысли моряков, начал вдруг медленно раздеваться: сначала снял пояс и вынул пистолет, попросил Ахмада спрятать его в какой-нибудь уголок, где посуше, потом снял и шаровары, оставшись в одних трусах. Шаровары он тоже отдал Ахмаду. Затем круто повернул штурвал, направив катер на фелюгу с таким расчетом, чтобы подойти к ней с кормы и чтобы ветер не отнес его в сторону.
— Смотрите внимательно за фелюгой! — распорядился Таруси.
Катер медленно пошел на сближение. Теперь фелюга была хорошо видна: мачта накренилась, паруса порваны, лишь несколько лоскутков болталось на ветру, спасательной лодки на том месте, где она
