хорошим рубакой, ему бы эту должность не доверили, да и мама за него замуж не вышла.
— Ты, кстати, определись, кто ты есть. То ты «попаданец» хренов: «я сказал», «я сделал», то «мама», «папа», — напустилась на меня моя любимая вялотекущая шизофрения.
И в принципе она была права. Вот и сейчас, пока меня мыли и тёрли, слушая ласковое воркование Фиды, я уже дважды поймал себя на том, что чуть не ляпнул: «а я думал…», а потом «я хотел узнать…».
Чёрт! Чёрт! Едва не прокололся. И где — на пустом месте.
С этого момента решил, что если буду думать о себе ОН, а не ОНА — мне хана. Рано или поздно что- то брякну не подумавши. Чем это кончится, страшно было подумать. Пусть инквизиции, как таковой, здесь вроде бы не было, но угодить на костёр за колдовство можно было запросто.
Решено! С этого исторического момента Егоров Сергей Петрович 1965 года рождения объявляется безвременно канувшим в Лету.
Э-э-э, подожди! Я же ещё жив!
Теперь ты не спорь, так НАДО! Надо для нас обоих! Теперь мы одно целое и зовут нас Ола.
Так вот, что касается мамы — Ириэллин Миирит Юэлль нэды Серебряной реки, Светлорождённой лаэрины Вечнозелёного леса, то по рождению в местном табели о рангах она стояла куда выше отца. И вроде бы даже сбежала вместе с ним.
Этакие Ромео и Джульетта местного разлива.
И не надо пошлить. На самом деле всё это выглядело очень романтично.
Хорошо, что развязка не была кровавой, а то вышла б ещё та любовная история. Ведь между лаэром и нэдом (вершина карьеры отца, выше ему, скорее всего, при всём желании не прыгнуть) стояли ещё туэр, нирт и, кажется, омит. Хотя омит стоял как-то особняком, являясь титулом хозяев пограничных с империей владений. Эти вольные бароны (назовём их так) никому не подчинялись и считали себя равными другим монархам (но кто ж с этим согласится?). Поэтому по нашей — леворской классификации, они стояли ниже лаэров и дергов.
Так ты будешь рассказывать, или я?
Я ж не виноват, что ты, то есть девчонка в местном табели о рангах едва разбиралась.
А что ты от неё хочешь? Ей едва десять лет исполнилось. Ты сам вспомни, каким был в её возрасте.
Я в школе учился.
А где ты тут её видишь? На тыщщи вёст вокруг ничего похожего? Самый образованный человек отец Фергюс — местный священник.
Алкаш ещё тот.
Был бы ты в прошлой ипостаси — с удовольствием бы составил ему компанию.
А почему бы нет. Я бы многое за это отдал.
Даже жизнь.
Только не надо фанатизма. Я не настолько повязан с зелёным змием.
Вот и патер Фергюс свои мозги пропил не до конца. Обучил девочку и титулам, и умению читать и писать.
Ну это ты выдаёшь желаемое за действительное.
Отчего, я действительно выучила все буквы и цифры.
Во-первых, здесь не буквы, а, скорее, руны или иероглифы, а цифры — наподобие римских. Чего тут сложного? Правильно титуловать себе подобных дворяне учатся с детства. Малейшая оплошность в этом вопросе считается серьёзным оскорблением, которое смывается только кровью.
Чего придираешься? Фида вон вообще неграмотная. Отец — с пятого на десятое, чуть получше меня. Вот мама — та была женщиной образованной, жаль, что тебя, то есть Олу не выучила.
При воспоминании о матери на девочку накатывала такая грусть и тоска, что сердце сжималось от боли. Ничем не восполнимая горечь утраты.
Сердце кровью обливается.
Не надо пошлить!
Нет, я серьёзно. Жаль девочку, ведь мать погибла. А вместе с ней и младший брат. Кстати, ей явно не всё рассказали.
Что ж ты хочешь, чтобы ребёнку расписали все подробности?
Так-то оно так…
Но теперь-то ты знаешь?
Я в этом не уверен.
Так разберись. А сейчас не отвлекайся.
Рассказываешь, между прочим, ты. Забыла?
Ах да.
Тем временем девушки успели меня вымыть и принялись вытирать — новая экзекуция. Фида тоже не теряла времени даром, самолично сходив за платьем и бельём. Ещё мне принесли светло-коричневые сапожки, которые притащила рыжеволосая девчонка — моя ровесница. Пока меня облачали сначала в батистовую сорочку, потом в тёмно-синее шерстяное платье, чулки и сапожки, она, замерев у двери с открытым ртом, восторженно смотрела на меня. Наверно так же Козетта любовалось куклой в витрине магазина.
— Эх, такие волосы сразу не просушишь, — пожаловалась на судьбу чёрненькая, вытирая мои густые пряди.
— А может полотенце вокруг намотать, — я покрутила пальцем.
— Верно, нэда тоже иногда так делала, — бросив на меня сочувственный взгляд, горестно вздохнув, подтвердила Фида, — Я сейчас, — она ловко обмотала волосы полотенцем и уложила в тюрбан, отчего я стала похожа на турецкого султана.
— Заколоть бы надо, — заметила наставница, придирчиво оглядывая получившуюся конструкцию.
— У мамы ведь были заколки?
— У-гу, — отчего-то помрачнев чернее тучи, кивнула Фида.
— Так давай поднимемся и возьмём, — предложила я и, поддерживая двумя руками тюрбан, направилась к двери.
Оказавшаяся на моём пути девчонка заметалась туда-сюда, юркнув за дверь, как мышка.
Мы с наставницей поднялись по лестнице в мою комнату. Покосившись на меня, женщина полезла в сундук. Только уже в другой — поменьше. Интересно, что там? Персиковое платье. Мамино! Мама! Её вещи. Глаза мгновенно наполнились слезами. Я ничего не могла с собой поделать.
Я, кстати, тоже. Мамин образ. Необычайно высокая нет, не женщина — богиня, которая упиралась головой в голубое бездонное небо, а в её золотых волосах играло солнце. Я стою, задрав голову, и смотрю на неё. И почему-то не вижу лица. Его родные, такие знакомые черты, тают и расплываются. Только это платье, его я помню точно.
Я не заметила, как слёзы сами собой заструились из глаз, а я, не обращая внимания на размотавшийся тюрбан, стою и, часто всхлипывая, размазываю их по щекам.
— Что ты, девочка моя, что случилась, — подскочила ко мне Фида.
— Платье. Мамино, — сквозь плач только и смогла выдавить я.
— Да, милая, это её вещи, — прижала наставница меня к себе, гладя по голове, — Давай вытрем слёзки, всё будет хорошо, — ворковала она, промакивая моё лицо полотенцем.
Полотенце окончательно промокло, но моя воспитательница тут же заменила его новым. Не просто белым, а с простеньким голубым узором по краям. Этакий незатейливый рушник.
Как только тюрбан был закреплён четырьмя длинными шпильками с камешками на концах, я тут же подскочила к окну. Кораблей и след простыл. Куда же они делись.
— Фида, а где давги? — окликнула свою воспитательницу, укладывавшую вещи обратно в сундук.
Эх, жалко я так и не рассмотрела, что в шкатулке. Память Олы услужливо подсказала, что она принадлежала маме, была очень старинной и изготовлена из редкого дерева нисс. Тёмно-коричневая,
