В чудовищном взрыве в ночь под Рождество 1972 года Мария потеряла все, что составляло ее жизнь: родителей, братьев, бабушку, дом и все имущество семьи. Дальние родственники предложили ей свою помощь, но она предпочла принять гостеприимство учителя начальной школы Бенито Моранди, отца Моретты.
— Какое-то время можешь пожить у меня, а потом мы вместе поищем, где тебя устроить. Придется что-нибудь придумать, — сказал он, словно извиняясь. — Я вдовец, живу один, люди начнут болтать бог знает что. Но пока оставайся здесь. И постарайся ни о чем не думать. Твои родители были славные люди. Твои братья учились у меня в школе. А уж твою бабушку я век благодарить буду за ее обеды да за истории про прежнюю жизнь. Это ж была не женщина, а просто кладезь премудрости. И то немногое, что я могу для тебя сделать, — это мой долг.
Учитель Бенито был добрым человеком. Он жил как будто вне времени, в мире, населенном литературными персонажами, с которыми вел нескончаемые беседы, словно встретившись за стаканчиком вина в трактире. Он мог целыми страницами цитировать наизусть произведения великих итальянцев.
Гораздо раньше, чем можно было ожидать, компания, застраховавшая ресторан и усадьбу, выплатила Марии страховку, и она оказалась владелицей значительного капитала. Бенито, никогда в жизни не видевший столько денег сразу, посоветовал ей обратиться к своему другу Санте, директору местного отделения банка «Касса Рурале», который помог бы ей разместить страховую премию наилучшим образом, чтобы деньги приносили максимальный доход. Деньги в банке придали ей уверенности и позволили принять решение на будущее.
Настал день, когда Бенито сказал ей:
— Я вижу, ты места себе не находишь. Могу я тебе чем-нибудь помочь?
— Нет, учитель. Просто нам пора прощаться.
— Куда же ты поедешь? — спросил он.
Сам он был закоренелым домоседом и покинул свой дом только раз, когда пришлось пройти кровавые этапы войны. Его горизонт замыкался местным пляжем и причалом.
— Хочу поехать в Болонью. Прошлым летом Моретта приглашала меня к себе, — ответила Мария, вспомнив золотой сентябрьский денек, теперь казавшийся таким далеким, и встречу с дочерью учителя на кукурузном поле.
Учитель Бенито рассеянно закручивал пальцами длинные волоски косматой брови.
— Моя Моретта, — начал он осторожно, — странная девочка, и я никак не могу найти с ней общий язык. Видишь ли, я прекрасно знаю, что в ее жилах, помимо моей романьольской крови, течет африканская кровь ее матери. Жену свою, упокой господь ее душу, я любил, но никогда не понимал. В ее душе были потайные уголки, куда мне не дано было заглянуть. Вот говорят, все мы равны, все дети божьи, но нет, поверь мне, все мы разные. Моя Моретта и не белая и не черная, а что она такое, я и сказать не могу. Поэтому я и не знаю, подходящая она компания для тебя или нет, ведь ты теперь одинока, и защитить тебя некому. Да и не с этого надо начинать, давай-ка поставим вопрос по-другому: ты уже решила, кем хочешь стать, что будешь делать в жизни?
— Я только об этом и думаю, учитель, но ответа не нахожу. Поэтому я сказала себе, что мне надо уехать. Если я попаду в большой город, где много незнакомых людей, может, мне и удастся понять, чего же я хочу, — попыталась объяснить Мария.
На самом деле в голове у нее царила полная путаница. Пережив несчастье, уничтожившее всю ее семью, и медленно оправляясь после психологической травмы, только начиная постепенно осознавать всю горечь утраты, она жестоко страдала от одиночества. Ей не хватало долгих бесед с бабушкой, споров с родителями и даже ссор с братьями. Лишь теперь она начала понимать, что они служили ориентиром и помогали ей найти направление в житейском море. Теперь она начала скучать даже по кухонным запахам, которых всегда терпеть не могла. Мария спрашивала себя: «Неужели надо потерять родных и близких, чтобы наконец понять, насколько они тебе дороги?»
— В Болонье я могла бы найти работу в каком-нибудь ресторане. Я многому научилась от бабушки и теперь знаю кое-какие маленькие секреты, — сказала она.
Учитель Бенито Моранди понял, что Мария твердо решила уехать, и в глубине души почувствовал облегчение. Она пробыла в его доме всего несколько дней, но ему они показались вечностью. Присутствие этой девушки, хотя она была молчаливой и работящей, нарушило размеренное и неторопливое течение его собственной жизни.
На следующий день, к вечеру, Мария пошла на кладбище. Вся ее семья лежала под одним общим камнем. На мраморной плите черными буквами была высечена короткая надпись: «СЕМЬЯ ГВИДИ — ДЕКАБРЬ 1972». Мария долго простояла над могилой в этот холодный и ненастный январский вечер, не в силах ни плакать, ни молиться. Она смотрела на надгробную плиту, сознавая, что под ней все ее родные, прах, отошедший к праху. Они не могли ни выслушать ее, ни ответить, но она продолжала стоять неподвижно, словно стремясь вобрать в себя их тепло и близость из-под холодных могильных камней.
— Эй вы там, послушайте, я запираю ворота. Вы что там делаете? Вы что, ночевать тут собираетесь? — окликнул ее кладбищенский сторож.
Мария очнулась и, бросив последний взгляд на могилу, торопливо направилась к выходу.
— Я думал, вы решили здесь заночевать, — повторил сторож, не узнавший ее издали из-за густого тумана. Когда Мария подошла поближе, он принялся извиняться. — Помилуй, господи, да это же Мария, дочка Гвиди! — воскликнул старик.
Она улыбнулась ему, и он смутился еще больше.
— Ты уж прости, дочка, что я на тебя накричал, но в этом проклятом тумане никого не узнать, — объяснил сторож.
— Не беспокойтесь, Агония, — успокоила старика Мария, называя его по фамилии, как нельзя лучше подходившей к теперешнему состоянию ее духа. — Просто я не думала, что уже так поздно.
Он проводил ее до выхода и, закрыв за ней ворота, запер их на большой, висящий на толстой цепи замок.
— Ну что ж, когда такая славная девчушка, как ты, вдруг ни за что ни про что остается совсем одна, тут немудрено и совсем запутаться, — заметил он ей в утешение.
— Не стоит об этом говорить, — прервала его Мария. — Все равно уже ничего не изменишь.
Сторож покачал головой:
— Все-таки легче, когда есть с кем словом перекинуться. Тебя тут не было, ты в больнице лежала, так вот знай: на похороны твоих родных вся деревня собралась, все, начиная с мэра. Все забегаловки позакрывали, такой был траур. Приехал фотограф из «Карлино»[21], журналисты были, даже телевидение. А уж народу понаехало! Видимо-невидимо. Из Чезенатико и прямо из Форли. И даже
Услыхав это имя, Мария вздрогнула. Старик сторож продолжал рассыпаться в подробностях, живописуя печальную церемонию, на которую пригласили даже оркестр, но она больше не слушала. У нее в ушах отдавались слова Агонии: «…И даже
Они вышли на центральную площадь, и здесь Мария прервала пространный рассказ Агонии:
— До свидания, и спасибо, что проводили меня.
На прощание он стал выражать соболезнования, которых Мария уже не услышала. Войдя во двор домика учителя, она села на велосипед и прямиком поехала в Чезенатико, не обращая внимания на туман и холод, от которого щеки у нее горели, а ноги замерзали. Когда она подъехала к дому Адели на площади Консерве, сердце выскакивало у нее из груди. Поставив велосипед на подставку, она постучала в низкую деревянную дверь. Адель приняла ее со своей обычной суровой сдержанностью.
— Мне сказали, что вы были на похоронах моей семьи, — начала Мария, — я бы хотела вас поблагодарить.
— Заходи, — сказала Адель, посторонившись, чтобы дать ей пройти в кухню, где был включен телевизор, а керосиновая печка распространяла приятное тепло.
