— Верно. Сказывал, — согласился кормилец, — и сейчас молвлю, воин добр был и славен. Воин. А не отец земли Русской, не устроитель ее. Да и гусляр, как ты слышал, не лишал его доблестей.
Княжич вспомнил: и верно ведь, уж как славно начал песню гусляр, как хорошо. А вот кончил…
— Старый хрыч, — сказал сердито Александр.
— Ох, Ярославич, сей слепец хил телом, да силен духом. И гусли его — оружие обоюдоострое. Он может полк твой в сечу злую кинуть, а может разогнать, как овец глупых.
Княжич недоверчиво покосился на кормильца, а тот, уловив взгляд его, продолжал:
— И перед народом спесивиться нельзя. Запомни: спесь пучит, смиренье возносит. А коль вознесут, то и потекут за тобой, куда поведешь.
Александр молчал и постепенно успокаивался, слушая речи своего воспитателя. Давно уж кони шли шагом.
— В полк свой кого звать станешь? Бояр? Купцов? На этих где сядешь, там и слезешь. Народ же опять позовешь. Потому смотри, Ярославич, и думай, кого тебе к сердцу пускать надобно.
Княжич слушал, супя брови, и Федор Данилович радовался в душе, зная, что это добрый знак, — отрок впитывает назидания, которые станут потом его правдой.
XIV
ВОЛХВЫ
Федор Данилович стоял у окна светелки и слушал княжича Александра, который читал вслух «Слово о законе и благодати».
— «…Донеле же мир стоит, — читал мальчик, — не наводи, господи, на нас напасти искушения, не предай нас в руки чуждых да не сотвори наш град, в коем мы живем, градом плененным…»
Вдруг скрипнула дверь, и в нее просунулась взлохмаченная голова Ратмира. Александр поднял глаза от книги.
— Ну что?
— Ярославич, на Дворище волхвов судить приволокли.
— А ты не мог обождать, — напустился кормилец на Ратмира, — пока княжич читать перестанет? А?
— Так вече, Федор Данилович, оно ведь ждать-то не станет, — оправдывался Ратмир.
— Ну что ж, что вече. Что мы, не зрели его? Они полдни вопить будут, пока приговорят.
— Так приговорили уж, Федор Данилович!
Ратмир, оказалось, уже и коней заседлал: знал, что поедет княжич на Дворище.
— Сбегай за Сбыславом, — приказал Александр, принимая повод.
Ратмир побежал к гриднице [59] и вскоре воротился со Сбыславом. Нахлестывая коней, втроем они выскочили на дорогу и, чтобы скорей добежать, пустили их вскачь.
— К чему приговорили? — крикнул на скаку Александр.
— Сжечь на костре.
Княжич уже видел, как бросали осужденных с моста в Волхов, а вот на костре — еще нет. Скорее, как бы не опоздать. Он подхлестнул коня, и без того несшегося во весь дух.
— Не гони шибко. Успеем. Там еще сруб рубят, — закричал Ратмир.
Подъехали к Вечевой площади со стороны колокольни. Возле нее спешились и привязали коней.
На площади, как раз напротив Параскевы Пятницы, полдюжины мужиков торопливо рубили маленький сруб. Вокруг толпились люди: новгородские ремесленники, купцы, смерды, приехавшие на торг. Любопытство никому не давало уйти с площади.
— Чего уж ты так улаживаешь, — кричали из толпы бородатому плотнику. — Все одно ведь гореть бревну-то.
Плотник не обращал внимания на советы, старательно орудуя топором. Но советчики настырничали, один из них, рыжий, встрепанный мужичонка, подскочил едва не под топор плотнику.
— Ты что, аль оглох? Слышь, тебе вопят люди, поскорей давай.
— Скоро хорошо не родится, — отвечал бородач. — Что ж, я буду руку-те свою портить. Я, чай, Остромир, мне имя свое ронять не след.
— Остромир?! — удивился рыжий.
— Он самый, — отрезал плотник. — И отойди, и не суетись.
Рыжий отступил в толпу, выдирая из бороденки щепки.
— Остромир это, оказывается, — бормотал он смущенно. — Ишь ты! Заместо церкви скудельницу [60] рубит…
— И верно, — согласились из толпы. — Такого человека вон что рубить заставили. Ну попы-ы…
И уж притихла толпа, любуясь работой большого мастера, створившего на своем веку не одну церковь и не одну хоромину. Охали, цокали языками, восхищаясь, как легок и ловок топор у Остромира, как искусен.
Александр направился на край площади, где толпились люди вокруг осужденных. Кто-то оглянулся, признал подходившего Александра и, отступая, молвил:
— Княжич. Дай дорогу.
Расступилась толпа. Не знавшие княжича в лицо смотрели с любопытством, знавшие приветствовали дружелюбно:
— Здравствуй, Ярославич.
Перед ним расступились, как перед князем, ибо в отсутствие отца он был князь, даже печать княжескую он или Федор могли приложить, посоветовавшись, разумеется, с кормильцем.
Волхвы, привязанные к столбу, сидели на земле. Руки их были завернуты за спину. Трое затравленно озирали толпу, а один, самый старый, с длинной седой бородой, ожидал смерти спокойно и даже торжественно. Увидев приближающегося княжича, старик с достоинством приветствовал его наклоном головы.
— Здравствуй, дивный отрок.
— Здравствуй, старче, — отвечал Александр, останавливаясь около.
— Не тебе кланяюсь, отроче, а судьбе твоей грядущей, великой и славной, но тяжкой и горькой. А здравствовать мне недолго осталось. Скоро предстану пред богом.
— А как же ты зришь судьбу мою, старче?
— На то мы и волхвы, дабы зреть от вас сокрытое.
Александру понравился старик, он оглянулся, ища кого-нибудь из бояр или особ священных, но вокруг толпились люди из мизинных или торговых.
— В чем вина их? — спросил княжич.
— В бога христианского не веруют.
Какой-то купчик мордастенький посоветовал:
— Ярославич, ты его про человека спроси, послушай-ка, чего несет.
Княжич и не посмотрел на купчика и вопрос его не счел нужным повторять, кивнул волхву:
— Ну, отвечай.
Старик устало прикрыл глаза, поморщился:
— Сколь можно сказывать.
— Я еще не слышал.
— Разве что для тебя, дивный отрок, — вздохнул старик и заговорил как по писаному: — Мылся бог в бане, вытерся ветошкой и кинул ее на землю. И заспорили тут сатана с богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил сатана тело человека, а бог душу в него вложил, потому, когда человек умрет, тело в землю идет, а душа к богу.
— Так, стало быть, сейчас сатанинское гореть будет?! — спросил злорадно купчик.
