подобное вообще существует?
Эти вопросы остались без ответа. Сейчас взгляд Анны был устремлен на фотографию в овальной раме, и Ника знала, что в такой момент до нее не доходят никакие слова.
21
Ночь приглушила шумы города, но не притушила блеск фонарей. Как обычно, их желтый свет проникал сквозь щели в портьерах, ложился пятнами на мебель, загромождавшую гостиную. Ника осторожно поднялась со своей постели за шкафом. Ей не хотелось никого будить, не хотелось, чтобы ее застали за тем, как она медленно открывает дверцы шкафа, просовывает внутрь руку и, нащупав холодные пуговицы, тянет к себе рукав мундира и прижимается к нему лицом. Она вдыхает далекий, почти забытый запах папирос «Египетские», и тогда перед ее глазами всплывает из памяти картина: она видит, как отец на своем Визире гарцует перед трибуной, как сверкает клинок его сабли, как за ним катятся орудия, а она стоит на трибуне, ощущая запах свежеструганых досок, и смотрит на все происходящее, испытывая чувство гордости оттого, что этот прекрасный офицер на коне, майор Филипинский, – ее папочка, которого она снова видит под прикрытыми веками, видит, как он подъезжает с правой стороны, оркестр играет, и она машет рукой, а в волосах у нее большой белый бант. Видит ли он ее?
Ника чувствует, как комок подступает к горлу. Она гладит рукав мундира и тихо, осторожно закрывает дверцы шкафа. Того шкафа, за которым она теперь живет и который уже давно прозвала склепом. И в этот момент она слышит за спиной голос Анны:
– Что ты тут делаешь?
Ника резко оборачивается.
В отблесках света от уличных фонарей, отражающегося в полировке сдвинутой в кучу мебели, она видит мать. Та стоит в длинной ночной рубашке, которая при таком освещении выглядит как изящное бальное платье. В руках у нее шкатулка, украшенная резьбой в гуцульском стиле. С тех пор как был продан секретер, в этой шкатулке хранится то самое письмо, ставшее чем-то вроде реликвии.
– Ты помнишь, как звали папиного коня? – Ника трогает пальцем родинку на щеке, как обычно когда она чем-то взволнована или расстроена. Кажется, Анну не удивил этот вопрос.
– Первым был Султан, а вторым Визирь. Ты испугалась, когда папа впервые посадил тебя на него.
Они обе стояли напротив фотографии Анджея. Хотя на нее падала тень, однако его глаза внимательно наблюдали за ними. Ника вздохнула по-детски:
– Он наверняка предпочел бы иметь сына.
– Для него ты была всем… Помнишь, что он тебе сказал, когда полк уже отправлялся на войну?
– Что скоро вернется. «Когда я вернусь, Никуся, у тебя уже должны быть вырезаны гланды, и тогда мы вместе пойдем есть мороженое». – Ника отрицательно покачала головой. – Он написал это в том письме. – Она прикоснулась пальцем к шкатулке. – Зачем ты ее вынула?
– Это свидетельство того, что он все время был с нами. Когда-нибудь ты поймешь, что верность – это более сильное чувство, чем порывы любви.
– Когда я это пойму?
– Когда возле тебя уже не будет того, кого ты полюбила.
Анна отложила шкатулку и внезапно обняла дочь, как будто в эту минуту хотела выразить ей свое сочувствие по поводу драмы, без которой все равно не обойдется ее жизнь.
22
Сидя на траве на склоне кургана Костюшки, Ника щурила глаза на ярком солнце. Голос Юра, напоминавший ей, чтобы она не закрывала глаза, иначе на рисунке выйдет спящей, звучал на фоне музыки пчелиного жужжания.
Они сидели на склоне кургана: она – на траве, а он – на камне, со своим альбомом для рисования. Ника слышала, как в нагретом воздухе, в котором пчелы исполняли свой монотонный концерт, скрипит по бумаге уголь. Юр набрасывал ее первый портрет. Он велел ей не вертеться, не менять положения, иначе его будущее пойдет прахом. Обещала ведь, что, когда закончится учебный год, она согласится быть его моделью.
Окончание года наступило вчера. Вчера она как примерная ученица, с волосами, аккуратно собранными на затылке, получала свое свидетельство об окончании учебы, а сегодня в расстегнутой на шее блузке, сидя на склоне кургана Костюшки, позирует человеку, от которого впервые в жизни услышала, что она – его судьба.
Ника слышит поскрипывание угля по бумаге. Вопреки запрету Юра она все же прикрывает глаза. Теперь она видит лицо сестры Анастасии, которая после вручения свидетельств отвела ее в сторону.
– Нас лишили права проводить экзамены на аттестат зрелости, тебе придется идти в другую школу. Помни, что там в документах тебе следует указать, что твой отец погиб на войне в тридцать девятом году.
– Мне что же, надо врать? – Ника смотрела прямо в глаза своей любимой монахини, лицо которой под козырьком монашеского головного убора казалось теперь суровым, неприступным.
– Ты должна выдержать. Время правды когда-нибудь наступит.
– Прежде чем это произойдет, все успеют забыть об преступлении.
– Все будет зависеть от тебя, Вероника. – Сестра Анастасия коснулась рукой ее плеча, и этот жест был как передача эстафетной палочки во время забега. – Археологи сумеют раскрыть правду даже по прошествии сотен лет…
Могла ли она тогда предположить, что эти слова сыграют решающую роль в том, чем ей предстояло заниматься в будущей жизни? А теперь ее жизнь состояла из ожидания очередной встречи с Юром. Она не могла бы признаться в этом вслух, но с некоторым беспокойством Ника отмечала для себя, что испытывает разочарование, когда не видит его, ждущего возле школы, когда не получается бродить с ним без определенной цели по улицам и рассказывать друг другу о том, что случилось когда-то, когда они еще не были знакомы. Ника рассказывала ему о том, о чем не рассказала бы никому другому: о том, как она, когда ей было пять лет, надела все мамины кольца и, играя в песочнице, потеряла их, как потом ординарец отца и Франтишка просеивали этот песок; рассказывала о том, какой она испытала страх, когда заблудилась в лесу, отбившись от экскурсии дошкольников, и как наткнулась после долгого блуждания по лесу на забор, из-за которого доносились ужасные стоны и причитания, и она боялась, что наступил конец света; а потом почувствовала на заплаканных щеках влажный язык пса Азора и увидела склонившегося над ней отца; Ника призналась, что когда-то обкусала облатку, чтобы проверить, не накажет ли ее Бог. И Юр тогда рассказал ей, как однажды лупил скалкой по голой бабской заднице, да так, что кровь брызгала на стену, но жалости он не испытывал, потому что делал это по приказу.
– Эта баба спала с немцами и брала у людей деньги, обещая, что будут освобождены те, кто был арестован гестаповцами и отправлен в концлагеря. В конце концов мы еще обрили ее наголо, чтобы даже немцы ею брезговали. Был вынесен приговор, а когда есть приговор, то, исходя из своих же интересов, лучше быть палачом, чем жертвой.
И тогда она его спросила, приходилось ли ему когда-либо приводить в исполнение смертный приговор. Юр затянулся папиросой, стряхнул пепел и, прежде чем дать ответ, сделал паузу, словно опытный режиссер, и лишь потом кивнул утвердительно головой. Ника судорожно сглотнула и сквозь стиснутое горло спросила, стрелял ли он в кого-либо. И как? Это был выстрел в сердце, в лоб или, может, в затылок? А он снова затянулся папиросой, задержал дым в легких и, выпустив его через нос, признался: – Это был топор.
Ника окаменела. А он вдруг рассмеялся, как мальчишка, которому удалось обмануть слушателя. Он на самом деле выполнил один приговор по просьбе тетки Михалины, у которой теперь снимает угол. Во дворике ее убогого домишки расхаживал петух, которому даже разрешалось заглядывать на кухню и клевать еду из миски кота. Однажды петух, видимо, просто спятил: тетка Михалина налила себе воды в лохань для купания, ведь в ее курятнике, естественно, ванной нет, сняла с шеи медальон, а петух неожиданно взял да и проглотил его вместе с цепочкой. А медальон был с изображением святого и освящен он был в Ясногорском монастыре. Этого, конечно, тетка Михалина петуху простить не могла. И тогда она предъявила Юру ультиматум: либо он убьет петуха, либо пусть убирается!
– Куда же мне было убираться? Был приказ, ну я и исполнил приговор. – Наклонившись к Нике, он с чрезвычайно серьезной миной шепотом спросил ее: – Но ты же меня не выдашь, а?
Он умел ее позабавить, а она чувствовала, что может быть с ним во всем откровенна, чувствовала, что Юр умеет поймать ее мысль, которую она еще даже не успела облечь в словесную форму. Она чувствовала, что между ними не существует никаких неясностей.
Юр закончил набросок и закрыл альбом. Ника запротестовала. Она хотела увидеть свой портрет. Хотела увидеть себя такой, какой видит ее он. На портрете она увидела девушку, смотревшую чуть искоса, к невинному ее взгляду примешивалась толика дьявольского коварства.
– Ты меня видишь такой?
– Тебе не нравится?
– Талант у тебя есть.
– Угу, – буркнул он, снова закуривая папиросу. – Я столь же талантлив, как и робок. И боюсь, что в академии моя робость не даст мне проявить свой талант.
Ника отняла у него альбом для рисования, чтобы показать эти рисунки дома.
– Но только с возвратом, – предупредил Юр. – Надо же мне что-то представить в вуз.
– Ты воспользуешься амнистией? Ведь в этом месяце уже. – Ника споткнулась на тропинке. Юр ее поддержал, и какое-то время они стояли, соприкасаясь плечами.
– Не могу. – В его глазах таилась усмешка, но слова звучали преувеличенно серьезно. – Сначала я должен испытать нечто, чего жду уже очень давно.
Он так проникновенно посмотрел ей в глаза, что Ника даже не знала, как реагировать. Она решила, что лучше, наверное, задать вопрос, чем притворяться, что ей не понятен его
