Катынь. Post mortem

бороться за нас. Что союзники выиграют. Что нас отдадут немцам. А потом и вовсе настроение упало. Ходили самые разные слухи. Говорили, что, когда станет не хватать провианта, нас отправят на работу в колхозы. Те, кто знал о большевиках хотя бы по войне двадцатого года, говорили, что всех нас ждет Сибирь и ГУЛАГ. Но в письмах об этом писать было нельзя. Нам полагался лишь один талон в месяц на письмо семье. Даже возможности помыться мы не имели. Санитарные условия, в которых нас содержали, были хуже, чем для скота. А лазарет – просто последняя остановка перед концом. Тогда мы попробовали сослаться на Женевскую конвенцию, на Красный Крест. И знаете, что мы услышали от начальника в ответ? Никакие конвенции, ни женевские, ни Красного Креста, нас не касаются…

Она представила себе этого начальника в фуражке с синим околышем, увидела эти ряды пленных на зимних поверках, эти вызовы на допросы к комбригу Зарубину. Смогла бы она узнать среди шестисот бородатых мужчин своего Анджея? Как переносил он эти дни и ночи? Слушая короткие фразы Ярослава, она видела перед своими глазами стены монастыря, испещренные сделанными карандашом или куском обуглившегося дерева именами и фамилиями офицеров, превращенных в огромную толпу, заполнившую какой-то гигантский зал ожидания.

– Это странно, но в каждом человеке живет потребность оставить по себе хоть какой-то след. Труднее всего человеку дается осознание того, что от него ничего больше не зависит. Мы были офицерами, а нас превратили в стадо, поголовье которого ежедневно пересчитывали наши надсмотрщики…

И тогда Анна услышала про записную книжку Анджея, в которой он вел ежедневные записи.

– Господин майор вел записи ежедневно. Обо всех важнейших событиях. Он записывал все: когда нам делали какие-то уколы от тифа, когда перед сочельником куда-то увезли наших капелланов, когда его вызывали на допрос. Он все доверял своей записной книжке. Я и сейчас вижу, как, скорчившись на своих нарах, он затачивает о стену остатки карандаша…

Теперь и она увидела его. В полумраке церкви, на нарах. Завернувшаяся в одеяло бородатая фигура. Этот еженедельник на 1939 год она купила ему в Кракове, когда они гостили у его родителей на Рождество. И вот теперь она слышит, что именно в нем он записывал те слова, которые хотел бы передать ей в письмах…

– Он показывал мне фотографии, вашу и вашей дочери. Беспокоился, как там справляется без него его семья. Говорил, что Нике предстоит операция по удалению гланд. Что у жены слабое здоровье…

Так что в каком-то смысле она была там вместе с Анджеем. Она и Вероника. Он думал о них. Но как получилось, что он, столь не любивший всякого рода откровения, рассказывал так много чужому человеку?

Ярослав словно почувствовал, что настал тот момент, когда следует рассказать об обстоятельствах, которые так их сблизили. Это были нары и общая лестница.

– Вдоль стен стояли нары. Шесть ярусов нар. Господин майор был на нижнем ярусе, а я как младший офицер был на самом верху. Потому что там, на верхнем ярусе, были клопы. Они были как саранча! Клопы там у них крупнее наших пчел. Очень трудно было заснуть, да еще возле наших нар по ночам выстраивалась целая очередь просителей…

– Каких просителей?

– Дело в том, что у господина майора ведь был полушубок на меху. И тот, кому надо было выйти в сортир, надевал этот его полушубок. Морозы там стояли такие, что глаза застывали.

Полушубок! При этих словах Ярослава перед глазами Анны ясно возникла та сцена, когда Анджей снаряжался, отправляясь на войну, и Буся велела ординарцу упаковать этот полушубок в его багаж. Теперь перед ее мысленным взором предстали, смешавшись, две картины: та, где ординарец Макар берет полушубок, приговаривая, что на войне пригодится все, и та, где зимней ночью в монастыре спускается по лесенке скорчившаяся фигура и, как тень в ночной темноте, разгоняемой лишь светом прожектора с вышки охраны, пробирается к нарам, на которых спит укрытый полушубком Анджей, будит его, трогая за плечо, и шепотом просит одолжить полушубок…

– Мы все благословляли этот полушубок господина майора.

– Мужу во время войны с большевиками пришлось переплыть ночью Сан. – Анна непрерывно крутит на пальце обручальное кольцо. – И с тех пор у него часто болели почки.

Анна увидела утвердительный кивок Ярослава.

– Он и там от этого очень страдал. В тех условиях легко было потерять здоровье.

Он сказал «здоровье». А жизнь?

Они сидели в кафе, в окне Анне был хорошо виден фрагмент стены костела Святого Войчеха, но на самом деле она сейчас была внутри того монастыря и размышляла, как же так получилось, что одни вышли оттуда живыми и делятся своими воспоминаниями, а другие уже сами превратились лишь в воспоминание? Она хочет об этом узнать. Но он, возможно, вовсе не намерен ей это объяснять? Может быть, он уже совсем не тот человек, которого Анджей учил французскому языку? Тогда он был поручиком. Теперь он полковник. Пришел вместе с советской армией. Анна не смотрит ему в глаза, когда повторяет то, что не раз приходилось слышать от разных катынских вдов.

– Я слышала, что они там освобождали из лагерей людей, которых считали своими.

Ярослав на секунду замер, затем жадно затянулся двойной порцией дыма, так, что огонек догоравшей папиросы едва не коснулся его пальцев. Пепел упал прямо в опустевшую чашку. Ярослав наклонился над столиком и сделал жест, как будто хотел взять ладонь Анны, но она убрала руку. Ярослав смотрел ей прямо в лицо.

– Я никогда не был коммунистом. В Козельске я был помощником священника. Я состоял в историческом кружке. Я солдат, и господин майор мне доверял. На всякий случай он сообщил мне адрес своей семьи. Я запомнил его наизусть. И нашел вас, потому что я должен передать вам нечто очень важное от вашего мужа.

Он сунул руку в карман мундира. Вынул завернутый в платок какой-то плоский предмет. Положил его возле сахарницы, отвернул уголок платка, обнажая серебряный портсигар.

Анна смотрела как загипнотизированная на знакомые ей буквы и эмблемы на крышке портсигара. Она сглотнула и медленно, осторожно потянулась рукой к портсигару, словно это была пугливая птица, которая в любой момент может вспорхнуть и, взмахнув крыльями, исчезнуть…

29

Висевшая над столом лампа бросала мягкий свет на портсигар. Он лежал в центре стола, и они втроем смотрели на него, как на редкий музейный экспонат невероятной ценности. Буся и Анна сидели друг напротив друга. Ника стояла на коленях на стуле.

Портсигар был сильно потерт, слой серебра сошел, кое-где проступили темные полоски. Поверхность крышки оказалась слегка вогнутой. В одном месте виднелся след от какой-то исчезнувшей эмблемы. Только Анна знала, что находилось на этом месте: здесь был маленький крестик из золота. Они получили его от крестных Вероники. Теперь Анна, протянув к портсигару руку, дотрагивалась поочередно до каждой эмблемы, словно прикасалась к кому-то живому, кого она давно не видела и уже не ожидала увидеть. В двух углах на крышке портсигара были заметны полустертые серебряные цифры «десять».

– Что означают эти две десятки? – спросила Ника, наклоняясь над столом.

– Вот эта десятка означает, что я подарила папе этот портсигар на десятую годовщину нашей свадьбы. – Анна кончиком пальца коснулась первой цифры.

– А вторая?

– Она означает Десятый полк тяжелой артиллерии.

– А эти две буквы? – Ника провела пальцем по связанным изящным вензелем двум буквам «А».

– Анджей и Анна. А буква «В» – это ты. Вероника. А это две миниатюрные копии орденов – Креста за доблесть и Ордена Virtuti Militari – за участие в войне с большевиками. Я узнала бы этот портсигар хоть на краю света. Второго такого нет!

Ника протянула руку, чтобы взять портсигар, но Анна прикрыла его ладонью. Да, она ревновала к любому знаку от него, к любому человеку, кто мог бы хоть что-то о нем рассказать. Теперь этот полковник был для нее самым важным. Только он мог связать то, что было для нее post mortem, с тем, что случилось перед этим преступлением. Вместе со своим рассказом он передал ей это важное свидетельство. Но откуда у него этот портсигар?

– У отца из-за больных почек появилась кровь в моче. – Анна не спускала глаз с портсигара, который Буся теперь с явным волнением рассматривала сквозь свое пенсне. – Когда его забирали в лазарет, он передал его господину Ярославу. Тот должен был хранить портсигар до его возвращения. Он боялся, что в лазарете русские его обчистят.

– И этот полковник ему его не отдал?

– Тогда он был поручиком. Поручиком шестого саперного полка из Бреста. И это его спасло. Он услышал: собирайтесь с вещами – и оказался за воротами.

– Его освободили из лагеря? – Буся недоверчиво покивала головой.

Анна отрицательно покачала головой: он был сапером, а им понадобились профессионалы.

Теперь Анне надо было повторить все, что она услышала от Ярослава: что сам он еще до конца не уверен, что, если бы не та женщина, для него все могло бы закончиться так же, как и для остальных. Там, в лагере, во время допроса он обратил внимание на женщину, которая вела протокол. Эта энкавэдэшница узнала его. Она была украинкой, из Львова, жила в том же доме на улице Пелчинской, что и семья Селима. Из их окон открывался один и тот же вид: на Цитадель. Иногда они встречались в воротах, проходя мимо друг друга. Последний раз он видел ее в июле 1939 года, когда приехал из Бреста в краткосрочный отпуск навестить семью. Он помнит, что тогда он