убеждена, что тот человек с татуировками на спине и бицепсах верил, что его чудеса настоящие. Он провёл меня в бамбуковый шалаш, там кобра из Калькутты поднималась под песню, исполняемую на обёрнутой в целлофан расчёске. Павлин распустил свой хвост, и я закрыла глаза — таким пронзительным был синий цвет его перьев. Женщина, мывшая голову, вышла из трейлера с боа, небрежно наброшенным на плечи, чтобы покормить другую змею, — она дала ей большую крысу, и та проглотила крысу целиком. Я купила пепси-колу и булочку из овсяной муки, выбежала к нашей машине, раскалившейся под жарким солнцем. Мой отец был за рулём, мы со скрипом отъехали, гравий брызнул из-под шин. Мать обернулась ко мне:
— Что у тебя?
— Кола и вот это, — я показала ей булочку.
— В этих булках полно жира. Это не глазурь, а чистое свиное сало с сахарной пудрой, у тебя потрескаются зубы.
Я ей не поверила, но, разорвав обертку булочки, увидела, что она покрыта личинками мух. Я быстро выбросила булку в окно.
— Что ты видела в том ужасном воровском притоне?
— Ничего, — ответила я.
С возрастом я стала отождествлять себя с местом обитания, что весьма типично для южан; место, где я живу, кажется мне продолжением меня. Я сделана из красной глины, тёмной речной воды, белого песка и мха.
Но в Сан-Франциско у меня нет ощущения принадлежности месту. Я люблю этот город, но как-то со стороны, как турист. Мой дом — один из множества домов: моя жизнь — одна из миллионов жизней. Я безразлично смотрю из окна своей столовой на острую вершину трансамериканской пирамиды и зубчатую линию горизонта. Вот так и все остальные — высовываются из своей скорлупы на пару сантиметров — и назад. Но так невозможно разглядеть друг друга, невозможно увидеть толком ничего.
Мне нравится ходить в итальянские церкви. Убранством они могут и не отличаться, но зато в каждой — исключительно свой запах пыли, запах времени. В каждой церкви свои зашифрованные Благовещения, Рождества. Распятия. По существу, всё это сводится к стремлению постичь таинства рождения и смерти. Люди — хрупкие существа, и каждый по-своему решает внутренний конфликт между земным и вечным. В соборе Святого Джимиано, на тёмной высокой панели, ближе к потолку есть любопытная картина: Ева смело выходит из открытого бока лежащего Адама. Это не мгновенное сотворение в стиле удалого вылета с присвистыванием, как я представляла себе после прочтения книги «Бытие», — я думала, что сделать женщину из ребра мужчины так же просто, как сказать «Да будет свет». Здесь чувствуется сильное желание автора присутствовать при сотворении чуда. Это зрелище привлекает зрителя, как вспыхнувший в темноте факел. Вам громко и внятно расскажут про чудо, а вы слушайте. В соборе в Орвието на картине Синьорелли изображены люди, только что обретшие плоть в Судный день. Мы привыкли считать, что плоть распадается, здесь же происходит обратный процесс, и интерес к воскрешению продиктован извечной мечтой человека об обновлении и бессмертии. На другой картине в том же соборе дьяволы с зелёными головами и змееподобными гениталиями терзают души грешников. Это другой полюс восприятия: образы нисхождения, падения. Даже возвышенное в определённых условиях воспринимается как комиксы. Если бы на соснах у нас на Юге висело не только слово «покайся», то неизбежно состоялся бы Судный день.
В церквях я часто вижу изображения святого Себастьяна, пронзённого стрелами, святой Агаты, протягивающей свои груди на блюде, как два яйца, преклонившую колени святую Агнессу, которой очаровательный юноша вонзает в шею меч. Почти в каждой церкви есть своя реликвия. Шип из тернового венца, пальцы святого Лоренцо. Эти реликвии как будто взывают: «Задержись, поверь, как верили они». Стоя в полумраке деревенской церкви, где горсть пепла была предметом поклонения в течение нескольких сотен лет, я вижу, что даже сегодня реликвию помнят — на ящике свежие гвоздики. Я начинаю понимать: люди приходят сюда со своими воспоминаниями и желаниями. Церкви не только являются хранилищами культурных ценностей, они ещё удовлетворяют самые глубинные потребности человека. Какими родственными начинают казаться эти объекты (не связанные с историей Церкви, с кровавой историей папства): грубое одеяние святого Франциска, склянка со слезами Марии. Для меня они — как медальон с локоном чьих-то светло-каштановых волос, который был у меня когда-то, как коробочка с лепестками роз на полке чулана, за синей бутылью со слабительным, как письма, перевязанные ветхой лентой, как прозрачный белый камень из Залива Полумесяца. Никогда не забывать. Натирая воском полы, я могу думать о святой Зите из Лукки, покровительнице домашнего хозяйства, — такой была Уилли Белл Смит для дома моих родителей. Однажды я заблудилась, но теперь нашлась. Я не разделяю средневековое представление о том, что мир отражает ум Господа. Наоборот, я считаю институт Церкви рельефным отражением человеческого ума.
Моя интерпретация исключительно светская: мы сами создали Церковь из собственных желаний, памяти, из нашей тоски, из суммы наших частных сомнений.
Предположим, у меня заболело горло — пила апельсиновый сок, хотя знаю, что у меня на него аллергия, — на этот случай есть святой в городе Монте-пульчиано (это слово звучит как прикосновение к струнам виолончели). Святой Бьяджо — это и метафора, и горсть пыли в кованой шкатулке. Маленькая скважина для ключа в шкатулке напоминает о том, в чём мы больше всего нуждаемся: мы не одни. Я сосредотачиваю все свои мысли на святом Бьяджо, как в фокусе, и мне уже не до воспалённого горла. Молись за меня, Бьяджо, ты увлекаешь меня дальше, чем я могу дойти сама. Предположим, у меня не работает телевизор, хоть жми на все кнопки, и даже звонкий стук по боку ящика не помогает, — обратимся к святой Кьяре. Кьяра означает «ясная». Она была ясновидящей, и отсюда всего один шаг до превращения в приёмник, в святого покровителя телесвязи. Вот оно, решение всех проблем. От её статуэтки сверху на телевизоре хуже не станет. 31 июля следующего года в соборе в Перудже будет представлено обручальное кольцо Марии. Предание гласит, что оно было «благочестиво украдено» — не оксюморон ли? — из церкви в Кьюзи. Я ни на йоту не верю в этот факт, однако непременно там буду.
Поднявшись по лестнице на самый верх, я опускаю палец в святую воду из ручья в чаше с керамическим изображением Марии и рисую кружок у себя на лбу. Когда меня крестили, священник опустил розу в серебряную чашу с водой и побрызгал на мои волосы. Я всегда мечтала принять крещение, стоя по колено в мутной Алапахе, держась в воде сколько хватит дыхания, а потом влиться в толпу поющих прихожан. Вода из ручья в чаше Марии не смоет ни мои грехи, ни грехи мира. Для меня святая Мария — Мэри, моя любимая тётка. Мария стала другом матерей, которые терпели боль своих детей, стала другом детей, которые видели страдания своих матерей. В этом городе она парит над каждым жителем, и я привыкла к её присутствию. Английский писатель Тим Паркс говорит, что без её вездесущего образа, напоминающего человеку, что всё пойдёт как прежде, он мог бы вообразить, что происходящее с ним здесь и сейчас — уникально и невероятно важно. Ещё Тим Паркс говорит, что поймал себя на мысли, нет ли у Мадонны чего-то общего с луной. Я согласна. Моя неблагословенная вода умиротворяет. Стоя на верхней площадке лестницы, я повторяю слово acqua — аква, вода. Ребёнком я научилась выговаривать слово «аква» на берегу озера в Принстоне, под сенью деревьев, буйно цветущих розовым цветом. «Acqua, acqua», — кричала я, набирая воду в ладони и выливая себе на голову. По звучанию слово acqua больше напоминает понятия «блеск» и «водопад», понятия «влажность» и «открытие». Во мне ещё живут отголоски того детского крика, а прикоснувшись к своему мизинцу, я вспоминаю день, когда золотое колечко с печаткой — семейная реликвия — соскользнуло с пальца в траву и его не нашли. Вода жизни. Интимность памяти.
Интимность. Чувство прикасания к земле, как к ней впервые прикоснулась Ева.
Изображённый на картинах город на вершине холма покоится в ладонях Марии или под её покровом — голубым плащом. Я могу мысленно обойти каждую улицу моего городка в Джорджии. Я знаю развилки ветвей в пекановых деревьях, заполненные водой галереи шлюзов, согнутую грушу в переулке. Часто деревни на склонах холмов Тосканы кажутся большими замками — дома разрослись пристройками, улицы узкие, как коридоры, а городская площадь напоминает приёмную общественных заведений — так она гудит от народа. Церкви в деревнях походят на частные; в них отглаженные ткани, кружева напрестольных пелен и алые георгины в кувшине — как в семейных часовнях; отдельные дома воспринимаются просто как комнаты одного большого дома. Я расширяю рамки своего существования: так в детстве дома моих дедушек
