нежелательное для него — это пауза, в течение которой посетитель мог бы задать вопрос.
Сева глянул на часы, десять. Можно, пожалуй, и расслабиться, попить водички, порасспрашивать — вдруг чего обломится неожиданно, всяко бывает. Но нет, не похоже, уж больно всё очевидно — как на ладони, очевиднее только насморк при ОРЗ: сын в Америке на постоянном жительстве; внук-вундеркинд в каком-нибудь Йельском университете потрясает сообразительностью тамошних профессоров; жена умерла (притом недавно, тому много свидетельств, взять хотя бы внешнюю запущенность, многолетнюю вмятину от обручального кольца на правом безымянном), а сам в поте лица всеми доступными способами извлекает выгоду из занимаемой должности, не гнушаясь, вероятно, при этом и нарушением законодательства. Ну и что, Господи, не убивает же, не насилует, тоже мне преступление в наше время — нарушить закон, исполнение которого обрекает человека в лучшем случае на нищенское существование. Мало того, что всю жизнь трубил, не разгибая спины, мало того, что в свои сильно пенсионные годы пытается обеспечивать родных куском хлеба, хотя мог бы преспокойно играть в подкидного дурака где-нибудь на Брайтон-Бич или пожинать снопики удачи в игровых хоромах Атлантик-Сити, так он ещё должен прятать глаза и дрожать от страха перед каждым бесстыдным представителем властного катка, подмявшего под себя всё его поколение.
Севе вдруг до височной боли стало жаль этого юркого, сморщенного человечка.
— Вы мне только дайте его телефон, а я уж сам…
— Ни-ни-ни, ни боже мой, не волнуйтесь, сейчас нарисуем.
Яков Семёнович зачем-то подбежал к окну и привстал на цыпочки.
— Ну вот, дело, кажется, упрощается, дома Авдеич, а если неудача — мы его с линии вынем, и чтоб как лист перед травой. — Он придвинул к себе телефон, близоруко щурясь, стал набирать номер. — Он у нас молодец, за пятьдесят, а годовалый наследник и, по моим наблюдениям, второго ждут. Что она в нём нашла? Не Аполлон — сами увидите, мат-перемат — тюремная привычка, до денег жадный, как голодный еврей до мацы. А разница знаете какая? Лет тридцать, чтоб не соврать. Бывает такое? Красавица, фигуру на заказ делали, импортный вариант, как глазищи опустит, как ресницами грудь прикроет — всё, любой банкир у ног вместе с банком своим. И что вы думаете? Никому, кроме своего Авдеича! Никому! Уж наши шоферюги, извините за подробности, с разных сторон подъезжали, не рубахи-парни, поверьте — глухо: стоп токинг, как говорят англичане, готтинг ё хянд. Вы по-английски говорите?
— Немного.
— Ну вот, — почему-то не обрадовался заведующий, — а я, дурак, хвастаюсь. Любонька! — он наконец дозвонился. — Это Студнев. Где твой уголовник? Ах вот как, жаль. Ладно, нарисуем что-нибудь. Нет-нет, ничего страшного, не боись. Сама как? Ну и слава богу, а то, сама знаешь, население России уменьшается, так что не тяни, будь умницей. Тёзке привет.
Он повесил трубку, скроил на лице удручённость, приник к селектору.
— Раиса! Не понял юмора! Я просил два чистых сосуда! А стакан — это что, уже не сосуд? С ума можно сойти. — Он закатил глаза и сморщил лоб так, что густые брови соединились с остатками волос на голове.
— Теперь слушай, Рая, задача усложняется: позвони в диспетчерскую, пусть найдут на линии Авдеича и срочно ко мне. — Неожиданно он обмяк в кресле и уронил голову на грудь. — Рая, ты устала. Не ты ко мне, а Авдеич. Срочно. Ко мне. Ав-де-ич. Напиши на бумажке. Нет, напиши, я настаиваю. Его ждёт товарищ из МУРа. Написала? Отдыхай.
Он положил трубку на рычаг, набрал в лёгкие воздух и шумно выдохнул, дробно шлёпая губами.
— Сейчас нарисуется, живой или мёртвый.
Часы на кухне пробили какое-то количество раз, но сколько — Дима сосчитать не успел. Он по возможности незаметно ущипнул себя — всё верно: никакой это не сон и не обморок, а самая что ни на есть примитивная явь — нормальный оборотень. Захотел поговорить, сошёл с фотографии, сидит на диване в ногах. Надоест — исчезнет. Что тут непонятного? Испуг прошёл так же неожиданно, как и накатился.
— Как вы сюда попали?
Вопрос дался Диме не без труда и поначалу поразил подобострастностью интонации, но он тут же похвалил себя: «Правильно. Молодец. Зачем хамить привидению? Оно может обидеться и исчезнуть».
«Привидение» ответило незамедлительно, выражая тем самым готовность к общению на равных.
— Если это всё, что вас интересует, то я вас разочарую: через дверь. Ещё что?
— Через какую дверь?
— Опять же не удивлю: через входную.
— Каким образом?
Человек с фотографии поморщился, укоризненно помотал головой.
— Да. Серьёзно. Переборщили мальчики. Жаль.
И продолжил громко и раздельно, как говорят с иностранцами:
— Образом самым обыкновенным: открыл дверь, вошёл и уже битый час жду вашего, э-э-э, как бы это помягче выразиться, прояснения, что ли.
Он улыбнулся нешироко, при этом красивое лицо его исказила гримаса и оно стало похоже на морду крольчихи в момент зачатия.
— Здравствуйте, Дмитрий Степанович. Ведь Степанович, я не ошибаюсь? Нет, нет, лежите, лежите, — он решительно пресёк робкую Димину попытку подняться и в знак заботливого участия подложил ему под голову валявшуюся на полу подушку, — я буду говорить, а вы лежите. В вашем положении сейчас самое главное постараться услышать меня и понять. Услышать и понять…
Звук его голоса неожиданно исчез. Остались чёрные в прожилках зрачки, шевелящиеся нити губ, душный запах гниющей кости. «Поляроид. Дима, включи поляроид. — Это Женька, её голос. Конечно, её, если так надолго замерло сердце. — Включил?»
Белый квадратик фотобумаги неспешно заполнился цветным изображением.
Сомов!
Только борода и усы. И волосы не чёрные — седые.
Память выбросила мутью…
…«Славянский базар», водка холодной устрицей минует гортань и, вопреки закону земного притяжения, устремляется ввысь. Небольно чиркнуло спичкой в висках. Захотелось улыбнуться.
— Да-а! Серьёзный напиток. Как называется?
— Название экзотическое, Дима. Вы вряд ли когда-нибудь слышали: «Столичная». — Он расплылся в надменной улыбке, пояснил менторски.
— Согласен, это как «Запорожец» и «Роллс-Ройс». А ведь и тот и другой — автомобили.
Ещё тогда подумалось: «Зачем закусывать? Такой водкой закуску надо запивать, а не наоборот».
— …нет, не буду вас обманывать, выйти из дела нельзя. То есть, можно, конечно, всё можно. Всё. Только тогда это…
И — пауза. Бог их знает, какими по продолжительности были знаменитые мхатовские паузы, очевидцы в мемуарах утверждают, что до зрительской дрожи в коленях, до нытья гениталий: «Что это с ними? Забыли текст? Поумирали?». На этот раз молчание длилось ровно столько, чтобы можно было успеть заснуть с непотушенной сигаретой в руках, проснуться от возгорания скатерти, вызвать пожарных и щедро отблагодарить их за самоотверженный труд.
Тем не менее Сомов продолжил словесное обеспечение мысли именно с того места, на котором остановился.
— …будет называться по-другому: не вы ушли, а ушли вас. Согласитесь — это принципиальная разница.
При этом какое-то препятствие стало на пути его дыхания, отчего последние слова, показалось, произнесены другим человеком.
Что-то угрожающее повисло в воздухе, надо было снять возникшее напряжение — растереть похолодевшие вдруг пальцы — и Дима сказал:
— Не хотелось бы думать, что под «уходом» вы имеете в виду… — замешкался, какое слово
