Утрачивая свет, Сомов успел пробежать глазами маленькую заметку в разделе «В номер. Срочно».
ВЧЕРА ОКОЛО ШЕСТИ ЧАСОВ УТРА В ОДНОМ ИЗ СПАЛЬНЫХ РАЙОНОВ МОСКВЫ БЫЛ УБИТ 37- ЛЕТНИЙ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ. ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ ЗАДЕРЖАТЬ ПРЕСТУПНИКА НЕ УДАЛОСЬ. ВОЗБУЖДЕНО УГОЛОВНОЕ ДЕЛО. ВЕДЁТСЯ СЛЕДСТВИЕ.
Он знал, что это случится.
Почему, собственно, за какие такие красивые глаза он должен отличаться от сонма себе подобных — молодых, расчётливых, энергичных, придумавших порвать с беспросветной серостью нищеты? Всех убивают рано или поздно — так новая Россия понимает условие переходного периода — и ничего тут нет удивительного: если джинна долго держать в бутылке — он или задохнётся, или, оказавшись на свободе, отомстит всем причастным к его заточению.
Вот он и мстит, озверевший в унижении россиянин.
Сомов был готов к этому. В конце концов, какая разница — как уйти? Можно долго мучиться старостью, болезнями, бедностью. А можно по-другому, удавка на шею. Если вдуматься — даже предпочтительнее.
Всё дело — когда?
Нельзя сказать, чтобы сомнения совсем не разъедали его сознание. Часто, особенно по ночам, хотелось жить до боли в костях, до харканья кровью, до хрипа: «Подождите!»
В такие моменты поднесённая к лицу смертная чаша разлеталась дребезгом, гадкая жижа, не касаясь губ, углила землю под ногами.
Но чаще — всегда практически — он отдавал себе отчёт в том, что иначе и быть не может, не видением — явью возникнет половой, лакей — набриоллиненный киллер — и предъявит ему счёт, оплатить который можно только прекращением бытия, а на чай оставить маленькую лужицу крови.
Ему казалось — он был готов к этому.
Но всё произошло слишком неожиданно.
Председатель совета директоров ООО «Досуг» Аликпер Рустамович Турчак пребывал в состоянии крайнего раздражения: электронный настольный календарь позолоченным циферблатом высвечивал цифры 03.05.06; с начала операции пошёл уже третий день, хотя по первопутку на всё про всё отводились сутки, не более; всё говорило о том, что в детально разработанный план закрался сбой, не исключено — смертельно опасный, непоправимый — а телефон, номер которого знали три человека в мире, будь он проклят, вёл себя, как покойник на отпевании. Хотя — нет, всё наоборот, конечно же: именно молчащая чёрная трубка свидетельствовала о возможности провала столь удачно начавшегося предприятия — Аликпер Рустамович любил точность, а логика мышления была его коньком.
Он подошёл к окну, отдёрнул жалюзи: Москва ещё не «зажглась», начинающиеся сумерки в поисках некогда прекрасной Манежной площади окутали карликовыми тенями пошлое уродство новостройки. Чёрт- те что делается. Даже ему, уроженцу Северного Кавказа, человеку, в общем-то, достаточно равнодушному к красотам русской старины, понятен срам этого архитектурного убожества. За яйца бы повесил всех, кто хоть как-то причастен к вредительству: и Кремль обосран, и Александровский сад ушёл под землю, и Манеж в говне зарыли. Убийцы. Судить международным судом за геноцид над русским зодчеством.
Слева в груди что-то кольнуло — спицей тронуло нерв, эхом отдало в лопатку. Этого только не хватало. Слышал: именно так — от груди в спину — и начинается. Или ещё: живот скрутит, в поясницу отдаст, а это сигнал: скоро! Только — рановато, кажись. Тридцать пять всего-то, не пожил. Да и зачем тогда все эти муки-волнения? Деньги зачем? Насобирал ведь: аул родных — тысячи аксакалов — десятилетия королями жить могут, подсчитано.
И Люба! Люба как же? Отдать?!
От этой мысли в глазах Аликпера Рустамовича сделалось темно. Люба была смыслом его жизни.
Он вернулся к столу, достал сердечные таблетки, положил под язык. Как всегда после счёта «десять» боль отпустила — значит ничего нового, слава богу, помытаримся ещё, сейчас навалится потная слабость и тогда — минут пятнадцать неподвижно с закрытыми глазами. Вот так — сел в кресло поудобнее, головой упёрся в спинку.
Эх, Люба! Убей лучше.
Она явилась неожиданно длинноногой плоскогрудой школьницей на коньках под «Брызги шампанского». Он подскользил, тормознул лихо.
— Тебя как зовут?
— Отдыхаешь.
Белая вязаная шапочка, малиновые щёки, синие стрелы глаз…
— Скажи, а то умру.
— Сказала — отдыхай.
Он упал на лёд, звонко ударился затылком.
Через мгновение по катку разнеслось: мальчик умер. Приехала «скорая».
Когда он очнулся, перед ним рядом с сестрой в белом халате стояла голубоглазая девочка. Врач коротким рывком вынула иглу из вены, протёрла ранку ватой, спросила: «Вам лучше?»
Он молчал, упрямо смотрел на девочку. Та сказала:
— Меня Любой зовут.
— Спасибо, доктор, мне лучше, мне хорошо, мне очень хорошо…
— …ты с ума сошёл, а если бы я не сказала, как зовут?
— Я бы умер.
— Перестань.
— Не веришь?
— Верю, верю, ненормальный. А тебя как?
— Алик.
— Александр, что ли?
— Нет. Аликпер.
— Как?
— Не нравится?
— Почему — нормально. А я не Люба.
— Это неважно. Для меня ты Любовь на всю жизнь…
«Брызги шампанского», отзвучав, затихли в бокале… Аликпер Рустамович взглянул на часы: пять без чего-то. Нитроглицерин сделал своё дело — от былой слабости ни следа. Холодный пот струйками разбежался по телу. Теперь контрастный душ — и хоть на спортивный помост за рекордами.
Единственное, что не давало покоя, — молчащая телефонная трубка.
Он достал из шкафа халат, тапочки, махровую простыню.
Что-то наверняка случилось.
Нужно вспомнить и проанализировать всё с самого начала, пусть в сотый уже раз, от этого теперь зависит слишком много.
Горячие — кипяток почти — иглы струй обожгли спину, кабина вмиг заполнилась мутными комьями пара. Чтобы не упасть, Турчак обеими руками ухватился за поручень.
Так, теперь — по порядку.
Сигнал поступил как нельзя вовремя: «Клиенты встречаются завтра, 30 апреля». Времени на подготовку — жопой ешь, все последние месяцы Аликпер Турчак провёл в низком старте, в полной готовности, так что приди сообщение за минуту — он и тут бы управился. А 24 часа почти — это подарок судьбы.
Всё дальнейшее прошло спокойнее безветренной ночи на кладбище: Гатаров утонул в Москва-реке — до дома не успел добраться. Связника с Казанского (им оказался немолодой интеллигентного вида человек в светлом замшевом плаще) тормознули в «Шереметьево-2» при подходе к вип-залу, отобрали портфель
