— Привет, Филя, очень рада тебя видеть, проходите, пожалуйста. — Она подставила Феликсу щёку. — Здравствуйте, Катя, если не ошибаюсь? У меня хорошая память на имена. Рада. Прошу. — Широким театральным жестом Светлана Нежина повела в сторону гостиной. Чёрные, гладко зачёсанные волосы удачно оттеняли белизну высокого лба. Припухлые веки узили и без того раскосые глаза. Утрированный макияж выдавал общую одутловатость лица.
— Сегодня, понятно, веселья не обещаю, но тем более рада. Спасибо, что зашли. Раздевайтесь. Соня вам поможет.
Пожилая со скорбными губами женщина в белом фартуке проворно захлопотала возле пришедших, поочерёдно стаскивая с них пальто.
— Давайте, давайте, я отнесу к себе, а то она обвалится, вон сколько навесили. Сегодня вас как никогда, идут и идут. Чем кормить? Вы голодные?
— Нет, нет, не беспокойтесь, — Феликс укоризненно глянул на спутницу: говорил ведь — поздно, надо было настаивать. — Мы сыты, ненадолго.
— А-а, ну и ладно. А то всё поели, только пьют теперь. Ладно. — Она растворилась в полумраке длинного коридора.
Огромная комната напоминала зал для приёмов почётных гостей небедного государства: вдоль стен — диванчики, окупированные напудренными старушками и их сверстниками; под ногами — неустойчивый длинноворсовый ковёр ручного приготовления; над ним — три замысловатые, разных эпох и стилей люстры. Основной народ с тарелками, бокалами, рюмками в руках без видимого передвижения в силу отсутствия необходимого для этой цели свободного пространства толпился в центре. Судя по возбуждённому гулу, то и дело перекрываемому всполохами нервного хохота, по звону стекла и выстрелам откупориваемых бутылок, вечеринка началась давно и теперь пребывала в стадии, близкой к апогею. Пианиста, неспешно извлекавшего из концертного «Стейнвея» монотонные аккорды баховского реквиема, мало кто слушал. На вошедших Катю с Феликсом никто, кроме витиевато подстриженного пуделя, не обратил внимания.
— А я утверждаю — убийство. Никаких сомнений быть не может. Зачем — это уж другой вопрос, когда-нибудь, возможно, узнаем. Но то, что убийство — никаких сомнений. Это в духе времени, это теперь высокая мода — убить. Из всех щелей только и слышим: тут убили, там убили, того, этого, по телевизору, по радио, газеты, журналы, в кино — одни убийства. Вы за последние десять лет видели хоть один фильм, чтобы не убили, не изнасиловали, без стрельбы и крови? Нет, не видели. И в жизни то же самое.
— Ну это разные вещи…
— Да не разные, а то же самое! Мне уже в голову вбили, чтобы жить нормально — не бомжевать там, не просить на паперти — надо обязательно кого-нибудь убить. Обязательно. Славик, налей мне, пожалуйста. Спасибо. Без этого ни один фильм…
— Тут совсем другое дело, Марина…
— Нет, не другое, Юрочка, именно, что не другое…
— Димка уже года два не работал, Марина…
— И что? При чём здесь это?
— Он в бизнесе…
— А бизнес — это что, не работа?
— В криминальном…
— А у нас нет другого.
— Ну почему…
— Вот и я говорю — почему?
— Ты про кино…
— Нет, я не про кино, я про убийства, Юра. Убить стало легче, чем в носу поковырять. Даже как-то неприлично, если ты до сих пор никого не убил, как-то ты не вписываешься, выпадаешь…
— Марина…
— Не спорь, Юра, ничего я не преувеличиваю. Помолчи лучше. Зарылся в своей мастерской и молчи, если совсем не в курсе. Славик, там есть ещё? Капни, пожалуйста. Спасибо. Отойди, Юра, я сама знаю, когда мне хватит. За собой следи.
— Господа, послушайте, это же Бах всё-таки…
— Закуска на кухне, там что-то должно быть. Соня!
— Она не ангел, ваша Молина, поверьте мне, она при живом Кораблёве ещё двоих держала…
— Что значит «держала»? Идиот!
— А то и значит. Думаешь, они разошлись, она что — год по монастырям ходила? Это только в сказках бывает про Белоснежку и семь гномов. А в жизни знаешь, что бы с ней было?
— С кем?
— С Белоснежкой.
— Идиот.
— Она бы с каждым гномом по семь раз на неделе.
— Ну и что? Сразу убивать, что ли?
— Почему сразу? Он год терпел.
— Да ладно, слушайте его, он по себе всё: каждой бабе под юбку норовит…
— Не надо делать мне рекламу…
— Идиот.
— Слушайте, можно потише наконец? Это же Бах всё-таки. И Гелевич, между прочим, тоже не последнее говно.
— Соня, я просила пожрать что-нибудь! Нет?
— Пора тебе, Ветка, передислоцироваться — не умещаемся.
— Не говори. Куда только? Колонный зал, разве что?
— А между прочим — не вижу юмора: не самые плохие люди встречаются, скажи, Коль…
— Не место красит человека…
— Это что-то из жизни кошек?
— Сенечка, ну что — удалось?
— Господа, какая рифма к «времени»?
— «Времени»? Минуточку… Темени. Семени. Бремени…
— Помолчи лучше.
В углу под пальмой кто-то громко заплакал. Компания притихла на время, только стройная дисгармония баховских аккордов продолжала заполнять пространство вырывающимися наружу всхлипами.
— Димочка! Дима-а-а! Господи, что же это, за что, Дима-а! — доносилось из угла.
— Кто это?
— Не знаю.
— Она с кем пришла?
— Соня! Со-ня!! Там в розовом холодильнике валерианка, принеси, пожалуйста.
— Надо как-то помочь, может быть — доктора?
— Окстись — доктора. Нормальная истерика: ей, видите ли, хуже всех. Лекарство изобретено до нашей эры: не обращать внимания.
— Альтман, ну что, написал?
— Да вроде…
— Я объявляю. Внимание. Минуту внимания. Прошу тишины. Семён Альтман — на смерть Дмитрия Кораблёва!
И опять зал затих, на этот раз выжидающе-почтительно. И снова великий композитор оказался кстати: аккорды сопровождали слова, поднимая их над обыденностью и унося в вечность.
