пресекать зло. Иначе жить будет невозможно. А человеческое, если оно есть в душе, не потеряется. Иначе, не было бы реабилитаций, — усмехнулся начальник зоны и добавил: — Сейчас не только в нашей зоне, всюду дела пересматриваются. Специальные комиссии этим заняты. А ты говоришь — человеческое потеряли…
— А зачем сажали? Много ль доживет до реабилитации? А сколько судеб и жизней сломано…
— Мы об этом уже говорили с тобой. Плохо ошибаться, еще хуже — не признать такого, не исправить.
Машина шла по утрамбованному тракторами снегу. За окном кабины — стылое колымское однообразие. Даже глазу не за что зацепиться, порадоваться.
Когда машина въехала в Магадан. Упрямцев указал Аслану, где его ожидать, и исчез за дверью областного суда, куда водитель наотрез отказался войти и ждать начальника. Но и в кабине не остался.
Аслан купил папирос в ближайшем гастрономе, поглазел на продовольственные витрины, уставленные красной икрой, крабами, головками сыра, горами колбас, мяса, лососевых балыков, жирной сельдью, свежей и пряного посола. Пожалуй по локоть такая сельдь будет, если ее на ладонь взять.
При виде этого, обычного тогда ассортимента, Аслан начал нервно икать. Едва успевая сглатывать слюну. Он не мог оторвать взгляд от витринной выкладки. И с трудом заставил себя отвернуться, уйти к более скромным прилавкам. Но и там невмоготу стало, все завалено дичиной: потрошеные куропатки, зайцы, медвежатина…
Из магазина он не вышел — выбежал. Долго переводил дух. Заставлял себя забыть увиденное.
Здесь, в кабине, он с жадностью грыз замерзший, посоленный крупной солью хлеб.
— Сыночек! — услышал внезапный стук в кабину. Аслан открыл.
Чистенькая старушка, глянув на него, спросила сбивчиво:
— Ты оттуда? Из зоны?
Аслан кивнул головой. У женщины по щекам полились слезы.
— Возьми, детка. Не побрезгуй, сынок, — подала белый батон, колбасу, масло, сыр.
— Не надо, мамаша. Я поел, — покраснел Аслан, поняв, что женщина наблюдала за ним из окна дома, возле которого он остановился. Вон в окошке три детских рожицы. За бабкой наблюдают. Ждут ее.
— У меня муж отбывал. Знаю, как у вас. Прими. Не откажи. Ему тоже помогли в живых остаться. Может, и ты тоже…
— Не надо. Не хочу…
Но в это время из калитки дома вышла девушка. Аслан оторопел. Она шла к нему, нет, к бабке. Взяла у нее из рук сетку, подняла повыше, настойчиво положила Аслану на колени:
— Не надо бабулю обижать отказом. Люди друг другу помогать должны. Нашему деду в зоне дали выжить. С тех пор машины с этими номерами мы знаем.
Аслан разгружал содержимое сетки на сиденье. Руки дрожали. Впервые с таким столкнулся. Непривычно, неловко. Но старушка с девушкой уже ушли от машины, скрылись за калиткой.
— Внучок! Отворись! — постучал костылем по кабине подслеповатый дед. Подал блок папирос: — Возьми. Поделись со своими ребятами.
— Да я купил уже! Вон, смотрите сколько, — отказывался Аслан.
— На всех все равно мало. Не гнушайся. Прими и от меня, — положил курево на подножку и торопливо засеменил к другому дому.
— Мама велела передать, — постучала худеньким кулачком простоволосая девчонка, поставив на подножку банку сметаны.
— Спасибо, — еле успел сказать Аслан.
— Прими, детка. — Не успел захлопнуть дверцу водитель и плотная женщина в черном, до бровей, платке, подала сумку, набитую продуктами.
Не понимая, что происходит, Аслан решил отъехать отсюда. Но в кабину заглянул бородатый, улыбчивый человек:
— Куда торопишься, браток? Не спеши! На вот, сала кусочек прихвати. Угости ребят. И от меня…
— Погодите. Что случилось? Почему здесь вы все такие? — не нашел Аслан подходящих слов.
— А мы ж, вся эта улица, да и не только она, многие, бывшие зэки… Освободились и остались здесь. Навсегда. Ехать стало некуда. Теперь тут обосновались, обжились. Но помним, кому обязаны. Зоны до гроба не забудутся. И трасса… Немногих она живьем от себя отпустила. Помним это. И помогаем. Как можем. Тем, кто там. Чтоб больше в живых осталось. Неспроста наша улица и называется Колымской. Чтоб в домах и семьях память не остывала.
Аслан оглядел растерянно кабину, заваленную продуктами. Решил разложить их под сиденья, в кузов. Но в это время подошел Упрямцев.
— Жители улицы тут вот нанесли. Не хотел брать. Так затолкали. И обижались, что отказывался, — оправдывался Аслан. И добавил: — Я и сам папирос купил. Хватило бы нам…
— Взял и ладно. Не разносить же по домам. Я и сам на человечьей доброте выжил. Знаю тебя, с голода умирал бы, но не попросил бы. Кстати, вот это тоже возьми. До кучи. От меня. Но никому не говори. А не возьмешь — обидишь. От чужих, незнакомых взял. Я чем хуже? — подал Аслану сверток.
Водитель покраснел до корней волос. И отстранил грубо, резко:
— Те, кто давали все это, зэками были. Значит, из наших. Свои они мне. Хоть и незнакомые. Вы — совсем другое дело… Не возьму.
Упрямцев, сдвинув брови, сел, захлопнул дверцу:
— Гнушаешься мной? Но ведь среди своих и Чинарь, и Слон, и всякие твари бывают. Кто своих зэков обирает, как бугор. У них тоже родственники… Вон недавно мы одного этапировали, родную дочь изнасиловал. Девчонке десять лет. И таких у нас в зоне целый барак. Выходят на свободу, жалуются, что на Колыме сидели. Но никогда не скажут за что. Может, из таких рук ты взял. И не смог отказаться. Не знаешь, что и тогда, и теперь лишь немногие осуждены незаконно. Большинство — закоренелые уголовники. Их с Колымы вообще отпускать на волю нельзя.
Аслан ничего не сказал, смерил начальника недобрым взглядом.
— Отвез я сегодня еще три дела на пересмотр. Из вашего барака люди. Не знаю, как отнесется комиссия. Но говорят, что нам в помощь юристов пришлют. Чтоб на месте эти вопросы разрешали. Конечно, у них, у москвичей, и прав побольше, и опыта.
Аслан слушал, всматривался в трассу. Свет фар выхватил из тьмы фигуру человека.
Черная телогрейка чуть не до колен, на ногах резиновые сапоги, на голове лопоухая, облезлая ушанка, за плечами — тощий рюкзак.
Увидев машину, не свернул. Спокойно шел навстречу.
— Нашенский, сдается мне, — вырвалось у Аслана.
— Кажется, Синельников. Ну да! Из интеллигентов. Учитель музыки. Срок у него закончился. Я ему еще вчера документы выдал. И деньги получил. Домой поедет, — отозвался Упрямцев.
— Почему его пешком отправили домой? Ведь вон сколько топал по холоду. До Магадана еще километров тридцать идти, — притормозил водитель машину.
Человек перекинул рюкзак на другое плечо. Улыбался каждой морщинкой. С утра, едва позавтракав, вышел из зоны. Вон сколько верст отмахал, а не устал. Не замерз, не проголодался.
— Чего ж до завтра не подождали, машина отвезла бы вас в Магадан. Я же говорил. Разве трудно день подождать? — укорял начальник зоны.
— Вам не понять этого. Дорога в дом — самая короткая, если до нее дожил. А уж добраться — это не проблема. На машине лишь сюда привозят. Обратно — кому как повезет. Но я на казенные услуги не рассчитываю. По горло сыт ими. Забыть бы скорее. Теперь свободен. Сам решаю, как поступать. Прощайте, гражданин начальник! И ты, Аслан! — зашагал человек по дороге, прочь от машины, подальше от зоны, от воспоминаний.
Когда Аслан въезжал во двор зоны, Упрямцев попросил его пригласить к нему Илью Ивановича.
— Завтра он уйдет из зоны? — спросил водитель.
— Не только он. Все шестеро.
— И тоже — пешком?
