В то время в Варшаве с успехом танцевали две итальянки: Анна Бинетти и Тереза Касаччи. Их ожесточенное соперничество на сцене раскололо польское общество. Казанова был знаком с Анной Бинетти и ничего не имел против нее, но в данном случае принял сторону Терезы Касаччи. Как говорится, ничего личного, просто она нравилась ему чуть больше. Уязвленная Бинетти решила публично унизить своего бывшего поклонника (во всяком случае, она его таковым считала) и подбила на это своего польского любовника графа Ксаверия Браницкого, генерал-адъютанта короля.
Однажды после спектакля граф Браницкий пришел в гримерку Анны Бинетти, и в тот момент Казанова как раз был у нее. Ну, был — это слишком громко сказано. Он просто остановился у гримерки Бинетти, дверь которой была открыта, и даже не успел обменяться с ней и парой слов. Увидев Браницкого, Казанова вежливо поклонился и собрался уже пойти в гримерку Терезы Касаччи, куда он, собственно, и направлялся, но тут граф нарочито громко сказал:
— Сознайтесь, господин Казанова, что я явился некстати. Вы ухаживаете за этой дамой?
— А что, разве она недостаточно обаятельна для этого? — спросил его Казанова.
— Она до такой степени обаятельна, что я объявляю вам, что влюблен в нее и не потерплю рядом соперника.
— В таком случае, — миролюбиво сказал Казанова, — я скромно удаляюсь.
Однако граф, окинув его презрительным взглядом, все так же громко объявил:
— Я считаю трусом всякого, кто оставляет занятую позицию при первой же угрозе.
Казанова еле сдержался. Собрав всю волю в кулак, он в ответ лишь пожал плечами и пошел по коридору. Не успел он сделать и четырех шагов, как вслед ему донеслось:
— Жалкий венецианский трус!
Оставлять подобное без ответа было нельзя, и Казанова крикнул:
— Граф Браницкий, я вам докажу, где и когда вам будет угодно, что венецианский трус и не думает бояться польского вельможи.
Дело, конечно же, завершилось дуэлью, на которую Ксаверий Браницкий, как и положено, прибыл в сопровождении своих адъютантов. У Казановы никаких секундантов не было.
— Вы были когда-нибудь военным, господин Казанова? — спросил граф.
— Да, был, но зачем этот вопрос?
— Просто так, чтобы поддержать разговор.
Браницкий был настолько уверен в себе, что все время смеялся, Казанова же предпочитал молчать, и это еще больше распаляло его противника, который принимал это молчание за страх. Когда прибыли на предназначенное для дуэли место, граф предложил Казанове выбрать пистолет. Казанова ткнул наугад в один из пистолетов, а Браницкий, взяв другой, насмешливо бросил:
— Вижу, господин Казанова, что вы отлично разбираетесь в оружии. Ваш пистолет превосходен.
Резкий ответ Казановы несколько отрезвил его:
— Я проверю это на вашем черепе.
Дуэлянты разошлись на двенадцать шагов. Казанова предложил поляку стрелять первым. Тот стал целиться, но делал он это так долго, что Казанова, не считая себя обязанным ждать еще дольше, выстрелил сам. В результате два выстрела прозвучали практически одновременно, но первым на долю секунды все же был венецианец. Браницкий покачнулся и упал. Казанова был ранен в руку. Дела его противника обстояли гораздо хуже. Пуля вошла в него с правой стороны возле седьмого ребра и вышла слева, так что он оказался прострелен насквозь.
Если рассуждать непредвзято, Казанова, уступив право первого выстрела Браницкому, поступил нехорошо — он не имел права стрелять до него. Почему же он сделал это? Скорее всего, у него просто не выдержали нервы, ибо все его спокойствие, конечно же, было напускным. Как бы то ни было, офицеры, секундировавшие Браницкому, от справедливого возмущения чуть не разорвали Казанову на части, и спас его, как ни странно, их начальник, приказавший им оставить штатского в покое.
После этого истекающего кровью графа понесли на постоялый двор, находившийся в ста шагах от места дуэли. Раненый же Казанова остался один на дороге, покрытой снегом и совершенно ему неизвестной. На свое счастье он встретил какого-то крестьянина с телегой и крикнул ему:
— Эй, Варшава, пожалуйста, Варшава!
Ноль внимания. Тогда Казанова достал золотой дукат, и этот язык общения, понятный в любой стране мира, дал мгновенный результат: крестьянин посадил Казанову на телегу и доставил его в столицу. Там Казанова бросился к князю Адаму Чарторыйскому, но никого не застал, и после этого предпочел укрыться в одном францисканском монастыре.
Вызванные польские врачи, осмотрев его, заявили, что будут ампутировать ему кисть, а потом и всю руку, так как налицо была, как они сказали, угроза гангрены. Рана и в самом деле была серьезна: пуля раздробила Казанове указательный палец, вошла в руку, где и застряла, причиняя ему нестерпимую боль.
Но Казанова на свой страх и риск прогнал врачей и тем самым, как потом выяснилось, спас себе руку.
Он потом очень долго с гордостью носил эту руку на перевязи, ходил из одного салона в другой, всем показывая этот свой новый «пропуск в высший свет» и рассказывая уже новую «героическую историю», с успехом заменившую историю его бегства из тюрьмы Пьомби. Естественно, тот факт, что он нарушил правила и выстрелил первым, опускался. В результате, два месяца Казанова был любимчиком польского провинциального общества. Да и в Европе эта дуэль, тут же обросшая самыми невероятными подробностями, была воспринята как сенсация, и сообщения о ней были напечатаны во многих газетах. Тем не менее, когда Казанова вновь появился в Варшаве после своего «польского турне», король, ненавидевший дуэли, приказал ему под угрозой ареста покинуть город в течение восьми дней.
Глава двадцатая
Провалы в Испании, Турине и Триесте
Я прибыл в Испанию, и там случились со мной великие несчастья. В конце 1768 года заключили меня в Барселоне в подземелье башни, оттуда вышел я полтора месяца спустя и был выслан из Испании.
Дуэль с графом Браницким происходила 5 марта 1766 года, и после нее Казанова был фактически выслан из Польши. А потом для него началась целая полоса неудач: в ноябре 1767 года он был в двадцать четыре часа выслан из Парижа (так было угодно Его Величеству) и направился в Испанию.
Как пишет сам Казанова, «Европа становилась тесной» для него. Он нигде никому не был нужен, потерял все свои источники получения денег и даже в собственных глазах выглядел господином определенно пожилым. А ведь ему был всего сорок один год. Казалось бы, что за возраст? Но Казанова почему-то утверждает, что «в этом возрасте уже мало думают о счастье, а о женщинах и того меньше».
Как видим, жизнь потрепала его основательно. Впрочем, кризис, делящий жизнь пополам, у многих мужчин наступает примерно в сорок лет, и переживается он обычно очень болезненно. Уже в тридцать лет многим приходится существенно корректировать свои жизненные планы, отказываться от завышенных притязаний, свойственных молодости, и опускаться на грешную землю. В сорок же происходит примерно то же самое, но гораздо сложнее и глубже. Можно сказать, глобальнее. И в это время кому-то может показаться, что жизнь почти проиграна, что она прошла мимо и совсем не так, как хотелось бы.
Короче говоря, минуя сорокалетний рубеж, некоторые мужчины начинают переживать такой серьезный кризис, что становятся непредсказуемыми даже для самих себя.
Но вот говорить, что в этом возрасте мужчина уже почти совсем не думает о женщинах, это, пожалуй, перебор. Скорее, более справедливо другое утверждение о так называемом кризисе среднего возраста: живу с одной, сплю с другой, а хочу третью.
