— Рассказывай, да поживее, — велел он.
Некоторое время Зас молчал, затем начал:
— О том, что ты зовешь Падением, о неудачном — для нас — исходе восстания в раю, о войне, травле, которой я был свидетелем, о нашем заключении в страшном узилище рассказывать не стану. Об инженериях, укрытиях, городах, правительствах рассказывать не стану. Представь только: прошло очень много времени, и я последовал за кем-то, кто уже знал, как бежать из ада. И в то же время Бог в первый раз на земле обращается ко мне: «Зас!» — как если бы я был парой очков, найденных не на своем месте, или бродячим псом. И Он дает понять, что хочет видеть меня в раю. Люцифер — а я покинул ад вслед за ним — вернулся тем же путем, нашел меня — в лесу, побитым, наказанным. Я побежден и сломлен, потерял надежду, как твоя собака Жози, которую ты прогнал из-за ее любви ко мне.
Зас посмотрел на Собрана, сделал вдох (а сказанное он произнес на трех) и продолжил:
— Люцифер говорит Богу, что Ему меня не забрать. Тогда я сажусь и спрашиваю Люцифера: неужели он знает мое имя? Потом обращаюсь к Богу, говорю — очень заносчиво: не жди благодарностей, в аду живут давно, с тех пор, как стали появляться книги. О книгах, Собран, я расскажу позже. Дальше Люцифер говорит: «Я даю Засу прочесть все копии книг первым, как если бы он пробовал за меня еду — не отравлена ли». Я же отвечаю: из книг я узнаю о людях — о самих людях, не о нас. Люцифер презрительно велит мне возвращаться на Небеса, заслужить любовь людей и остаться без знаний. Я говорю Богу: «Я пошел за Люцифером, желая знать все, что он хотел сказать». И Бог отвечает: «Засу лучше быть свободным — пусть учится». «Лучше быть свободным» прозвучало как предложение, не воля. Бог почти всегда говорит так, будто все уже свершилось. Мне не дано понять Его речей. Я даже не могу пересказать того разговора в прошедшем времени — настолько он важен и словно бы ведется до сих пор. Люцифер насмехается, думая, будто под моим учением Бог подразумевает познание человечества. Я же думаю: Бог определил моим учением познание Люцифера, и лучше мне об этом помалкивать.
Зас замолчал, коснувшись рукою губ. Туман поднялся, и на его волосах собрались капельки росы.
— Затем Господь закрыл мне уши, дабы я не слышал Его с Люцифером разговора. И когда я поднял руки к своим глухим ушам, Люцифер опустился предо мной на колени, отдернул мои руки и закричал на Бога, словно родитель, чьему чаду причинили боль. Да, именно так — гневно, защищая меня. Возможно, он защищал мое право слышать и слушать. Как бы то ни было, вскоре кричать он перестал, сам накрыл мне уши ладонями и прижал лицом к своей груди, чтобы я не мог читать по его губам.
И они заключили договор и подписали меня — и одна подпись доставила мне боль, а вторая — наслаждение. Потом же меня предоставили самому себе.
Закрыв глаза, Собран тихо читал псалом: «Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи — утра, более, нежели стражи — утра».
— Ожидаешь ли? — спросил Зас.
Открыв глаза, Собран увидел, что туман не навирает, а просто висит в воздухе — мягкий, полу- осязаемый, будто водянистая призрачная плоть. Зас подсел ближе и раскрыл крыло.
— Обопрись на меня, — предложил он.
Собран поднялся с земли — тело застыло и болело. Он потопал ногами, похлопал себя по бокам. Кончики пальцев пронзили тысячи иголок, затем набухли негреющей кровью.
Зас тоже встал, подняв с земли Собранову лампу, — удлинил для друга фитилек. Некоторое время двое стояли внутри сферы, стенками которой служили границы жемчужного света. Бутылка опрокинулась, и вино все вытекло. Зас протянул Собрану лампу.
— Если бы ты дал мне время и если бы я знал как, то рассказал бы тебе о прожитых мною тысячах лет, о немногих друзьях, которые у меня были, или как я стал выращивать розы, или о своем саде под колпаком черного стекла. Обязательно расскажу тебе о нем на следующий год.
Собран не ответил и стал отворачиваться. Зас произнес:
— Я бы хотел, чтобы ты мне верил.
Собран резко обернулся.
— Верил, будто ты милостив? Что ты говоришь правду? — Он поднял лампу. Лицо ангела выглядело молодым, безмятежным, непостижимым. — Если б я мог, то разбил бы лампу и спалил тебя на месте, — гневно произнес винодел.
— Зачем ты сбрил бороду? — спросил Зас, заставив тем самым человека умолкнуть. — Вернувшись с войны, ты отрастил ее, дабы скрыть шрамы, которые счел платой за свои прегрешения. Потом сбрил ее — в двадцать втором, когда столь тщательно нарядился в мою честь. И после два года гладко брился, пока не решил, как я думаю, скрыть оставшиеся следы своей юности. Сегодня предо мной привлекательный старик, гладко — хоть и не свежевыбритый. Интересно, к чему это?
Собран подождал, пока ангел закончит, затем продолжил свою речь, будто его и не перебивали:
— Ты проклятие, выпавшее на мою долю. Скажи ты, что больше не придешь сюда и что я могу быть свободен, даже тогда не будет мне счастья. Я утратил всякий шанс быть счастливым — навеки! — едва посвятив тебя в свои дела с Селестой…
Зас встрепенулся. Таким встревоженным Собран ангела прежде ни разу не видел.
— Все счастье, что выпало мне с тех пор, — сплошь обман, дурманящий сон, — добавил Собран.
Его слова будто пронзили ангела в сердце. Винодел опустил лампу, и, когда тень окутала лицо Заса, тот глупо произнес:
— Мне жаль.
На винодельне Вюйи Собран расплачивался с подмастерьем бондаря — юноша пересчитывал Деньги, в то время как винодел оглядывал сейф. В помещение проник свет — в дверях появилась Аврора де Вальде. Графиня опустила подол платья, чтобы прикрыть грязные туфли; следовавший за ней мужчина коснулся в знак приветствия шляпы. Они вошли — Аврора осталась стоять, а не взяла себе сама стул и не села, как обычно, не положила руки на поясницу, не потянулась, не подошла к столу, дабы изучить лежащие там бумаги. Нет, она лишь сложила руки в кружевных перчатках, неловкая и зажатая в платье с рукавами, широкими у плеча и сужающимися к запястью.
Собран отложил перо и принес хозяйке стул, стоявший у стены, затем еще один — для спутника графини. Присев, Аврора оглянулась через плечо, пытаясь разглядеть план подвала, разложенный на столе.
Подмастерье бондаря, держа шляпу в руках, раскланялся и удалился.
Аврора представила барона Леттелье — тот не стал подниматься со стула, но руку Собрану пожал. Мужское и женское поменялись местами, подумал Собран, глядя на барона, и тут же напомнил себе: кто такой барон, а кто — он сам.
— Господин Жодо — мой виноградарь, — представила Собрана Аврора, — и мой старый друг.
Затем она спросила Собрана, не найдется ли у него получаса, чтобы устроить гостю небольшую экскурсию в погреба.
С удовольствием, отвечал винодел, на что Аврора насмешливо заметила: «Знаю, знаю, вы любите прихвастнуть» — и нахмурилась, когда Собран сдержанно кивнул.
В погребе было заметно теплее — снаружи мороз уже одевал в кружевные наряды углы стен поместья, но в подвалы холод еще не проник.
— Похоже, наступила последняя неделя, — заметила Аврора, достаточно опытная, чтобы уметь определить этапы смены времен года, когда, например, зима наступала, подобно морскому приливу на изрезанный берег.
Впрочем, этим ее опыт и ограничивался: объяснить свои наблюдения простыми словами она бы уже не смогла, и потому последняя ремарка озадачила барона. Он лишь произнес:
— Я подумать не мог, что ваши погреба тянутся так далеко, — И потом: — Ах! — заметив свежую кладку и более светлые дубовые бочки.
— Мы расширяем погреб с задней стороны, — Пояснил Собран, поднявшись по лестнице и стоя под квадратными дверьми, ведущими во внутренний дворик с прудом и кувшинками, которые столь любила Аврора.
Обернувшись к барону, графиня предложила:
— Не осмотреть ли нам южный трансепт?
— Да ваши погреба и впрямь настоящий храм, Аврора, — высказался барон, давая понять, что уловил
