— отшельник. Отшельник в аду. Ты для меня стал иным.
Собран, сопротивляясь доверительному тону Заса, отвечал, что падшему ангелу только и пристало общаться с отшельниками. Любой, кто обрекает людей на проклятие, должен иметь сердце работорговца, сердце, для которого усладой звучат звон монет, треск плетей на плантациях, скрип мельничного колеса или грохот молота в шахтах. Ему сладок крик матери, оплакивающей потерю детей. Ведь как удобно для прогнившего в сердце и привередливого существа вроде Заса общаться с людьми без семей, без земли — с этими его друзьями, учеными и одиночками.
С минуту Зас хранил молчание, затем спустился с камня, задевая крыльями дерево, — перья при этом отогнулись против роста, словно пальцы, хватающие ствол. Ангел посмотрел Собрану в лицо.
— Сегодня ты просил: «Расскажи мне что-нибудь, Зас», потому как несчастен. Теперь ты зол, а я — работорговец, убийца, заплечных дел мастер.
— Я не несчастен, — сухо ответил Собран.
Он не мог позволить себе отвернуться, а потому только закрыл глаза. И даже не вздрогнул, когда Зас провел ему по щеке мозолистой ладонью.
— Я никогда не играл с тобой. Говорил от всего сердца. Твоя дружба помогла мне уяснить смысл отношений с другими людьми. Я стал лучше понимать боль ссоры, — Зас вздохнул. — Но я не желаю говорить о Боге. Почему? Порой мне кажется, будто Он окружает меня, словно пыльца, и я эту пыльцу разношу.
Собран открыл глаза, и Зас ему улыбнулся.
— Я знал, что ты говоришь о Боге, только чтобы убедить меня в своей чистоте, — сказал Собран, — Но я подумал, что для тебя все случается во славу Господу, нравится тебе или нет.
— Я это чувствую, да Мои мысли поначалу рождались во славе Господней. Но мне думается, что Бог не создавал этого мира, а значит, мои чувства ошибочны.
За эту ересь Заса и сбросили с Неба. Собран ликовал: наконец все раскрылось! Все сделалось кристально ясным, и Собран словно увидел зеленую, залитую солнцем долину, на которую ничего не упадет и которую ничто не потревожит, даже голос Кукушки. Таким представлял себе мир Зас — пустым местом, на которое однажды набрел Бог.
В теплом жемчужном свете зарождающегося рассвета один из каменщиков вышел из-под покрова будущего дома и стал мочиться на стену. Заправляясь и зевая, он осмотрелся. Взгляд задержался на вершине холма, на человеке в кресле… Собран помахал ему, а Зас тем временем попытался укрыться за деревом.
— Он видит меня? — спросил ангел.
— Уверен, он не понимает, что видит.
Когда Аврора была еще ребенком, у ее отца в конюшне содержалась хромая кобыла — старая боевая лошадь, о которой хорошо заботились. Граф как-то проезжал на ней мимо скрытого порохового заряда, и когда грянул взрыв, то шрапнель изрешетила молодого виконта, ехавшего рядом. У кобылы графа пострадали нога и бок — она одолела четверть мили диагональными прыжками, будто какой-нибудь цирковой зверь, пока не выдохлась. Отец Авроры велел конюху не добивать лошадь и спустя три дня, возвращаясь в свой полк, заметил, что кобыла заметно поправилась, а ее раны начали заживать. Лошадь уже ни на что не годилась, однако ее берегли как члена семьи. Спустя годы отец поведал Авроре ее историю и заставил прощупать бока животного, там, где под шкурой, покрытой рубцами, ощущались шрапнельные пули.
В возрасте тридцати трех лет, спустя полгода после свадебных торжеств, Аврора обнаружила у себя на теле почти такие же уплотнения. Женщина принимала ванну и намыливалась без губки… Под кожей будто застряла крупная дробь.
И только через несколько дней, когда служанка расшнуровывала Авроре корсет, та ощутила стянутость в боку — не мягкую, как при ушибе, а плотную, будто при ранении.
Аврора не покинула гардеробной и не отправилась к супругу в комнату, а после к нему в постель. Не зажгла она свечи, чтобы написать письмо одной из подруг. Но за завтраком объявила, что суетный Париж сильно утомляет и что ей хотелось бы назад в Вюйи. На вопросы мужа, счастлива ли она с ним в браке, Аврора ответила утвердительно, однако дальше ничего сама говорить не стала. Не стала она и сворачивать в дом бывшей золовки, где ее сын сейчас гостил среди сестер и братьев, под присмотром гувернера, хотя если бы и случилось к ним заехать, то только ради Поля.
Личный доктор — пожилой, самоотверженный — обследовал ее сначала по доверенности: Аврора указала расположение болезни на тряпичной кукле, выполненной в форме женщины. Обследовав же саму Аврору, доктор высказал неуверенность, но то вполне мог быть рак. Надо было пронаблюдать, как быстро станет расти уплотнение. Впрочем, в городе имелись хирурги, которые могли бы прооперировать Аврору. Париж — то, что нужно, сказал врач. Однако подобная операция означала бы потерю некоторой доли женственности, и потому Авроре надлежало не советоваться насчет лечения с мужем.
Три дня Аврора провела в постели, пищу принимала там же, закутавшись в шаль из овечьей шерсти, перечитывала любимые романы. Взялась даже за Библию, но вскорости оставила, поспешив выбросить из головы ее стихи.
Одевшись, баронесса вышла на улицу. Десять лет назад она сохранила пол-акра чистой земли, часть фруктового сада позади огорода. Велела выкорчевать вишневые деревья, поставив на их месте решетку, ныне увитую виноградной лозой: зелень оплетала расставленные на равном расстоянии друг от друга колонны двенадцати футов высотой. В те месяцы, когда лоза имела листья, площадка напоминала комнату — тускло освещенную зеленую комнату, где пол покрывает опавшая листва, где скачут и поклевывают землю птицы, где гуляет ветер… тишайшее место во всей усадьбе.
На ходу Аврора попробовала пошевелить рукой. Получалось едва ли, мышцы и сухожилия на груди будто одеревенели, а кровь в жилах потекла в обратную сторону.
Аврора подумала о сыне, о том, что никак не может оставить его, просто не имеет права покинуть. Здоровье Поля всегда вызывало у матери опасения, не унаследовал бы сын болезни отца. Всю жизнь Поль казался Авроре раскаленным угольком, который предстояло держать голой рукой.
Аврора еще немного подвигала рукой — не разучиться бы ею пользоваться. Она знала, что болезнь в скором времени заставит отпустить сына от себя, подобно всевластному судье, уже возложившему руки на плечи ей, обреченной.
Аврора прошла между колонн. Впереди, словно убегая, но не теряя женщину из виду, скакали дрозды. Баронесса вышла на середину крытой территории, осмотрела пересекающиеся дорожки, вгляделась в солнечный свет в конце каждой из них.
Кто не станет говорить о Небе, кому можно довериться? Мужу, Анри. Он обо всем позаботится:
о лекарствах, хирургах, сиделках. О похоронах. Он позаботится о дальнейшем образовании Поля, сумеет распорядиться имением, а заодно — для Поля же — будет приглядывать за ярмаркой невест. Аврора во всем могла положиться на супруга.
Она знала, что умрет. Знала прекрасно.
Если бы Аврора оставила Поля на краю солнечного луга, глядя, как он уходит от нее в темный лес, если б она поверила — поверила, будто у нее вырастут крылья и можно будет перелететь на другой конец чащи и там встретить изменившегося сына, иссушенного скорбью, утомленного жаждой, то какая от этого польза? Какая польза от веры, когда не сможешь вести сына за руку хотя бы в начале взрослой жизни, помогать вставать на ноги после первых падений? Забудь о Небесах. Мать и сын расстанутся в страхе, оба, как когда Аврора рассталась с супругом. (Отец Поля в ярости следил, как утекает из него жизнь во время последнего кровохарканья.)
Аврора читала труды философов, поэтов, романистов, рассуждавших о смерти как о пристанище, куда приходишь по окончании жизни, или, само собой, как о событии. Сама же Аврора готовилась воспринять смерть как ее познание, остальное было чередой потерь, скользкой кровью на руках, горем, которого она хлебнула немало. Познание смерти засело у Авроры в мозгу, словно пуля, где-то чуть выше глаз. Заставляло смотреть поверх окружения — за пределы виноградных листьев, осененных сверкающими лучами солнца, смотреть сквозь дырочку в пробитом смертью, чернотой — посреди белого дня — разуме.
Аврора разослала письма мужу, золовке и далеким друзьям. В послании к сестре покойного мужа она просила единственно подготовить Поля. В отношении друзей обозначила позицию: сдержанно и практично
