Видел ли когда-нибудь, как зуек на берегу сидит? Нахохлится, голову втянет, спину сгорбит. Ну настоящий тебе старичок…
К озеру Алык ведут две дороги. Одна идет по распадку, другая через Глухариный перевал. За перевалом еще один поворот — и уже озеро. Та дорога, что в распадке, намного длинней, зато легче. Шлепай себе по напоенному талой водой мху да поглядывай, чтобы не влететь прямо в лапы отощавшему после зимней спячки хозяину тайги. Выбравшись из берлоги, медведи совершают здесь переходы из Буюндинской долины к нерестовой реке Яме. Там растут ели и снег сходит еще в начале апреля. Вот они и торопятся встретить весну чуть ли не на полмесяца раньше.
Через перевал дорога короче, но на спуске зима оставила такие глубокие снежники, что в самом, казалось бы, безопасном месте можно сломать себе шею.
Я долго стою у развилки, не зная, то ли спускаться в распадок, то ли заворачивать к перевалу. Наконец решаю, что медведь все же страшнее, и карабкаюсь на сопку.
Гребень перевала покрыт одеялом колкого ягеля, из которого выглядывают темно-зеленые лапы кедрового стланика. На чахлых ветках желтеют оставшиеся с осени шишки. Там, внизу, их давным-давно собрали бурундуки и кедровки.
Иду по вершине гребня, срываю шишки и поглядываю по сторонам. Слева от меня северный склон — сивер, справа — увал. На увале весна в полном разгаре. Журчат ручьи, качается поднявшийся в полный рост кедровый стланик, цветут первоцветы и даже помигивает крыльями бабочка. А уж птиц! Зеленые коньки, пеночки, дрозды, кедровки. Тенькают, свистят, порхают.
По левую руку самая настоящая зима. Сверкающий под солнечными лучами снег, мерзлые угрюмые лиственницы, тонкие прутики карликовой березки. Но и на сивере постукивают дятлы, скрипят кедровки, о чем-то распевает неугомонная кукша. Кажется, чего проще — взмахни пару раз крыльями и перелетишь в весну. Они же не догадываются об этом. А может, здесь их родина и они терпелива ждут, когда и сюда придет весна?
Только что к ним присоединилась трясогузка. На снегу россыпь невесть откуда взявшихся ногохвосток, и снежная плешина кажется трясогузке скатертью-самобранкой. Крестики от птичьих лапок — кружевные узоры, веточки карликовой березки — бахрома, а ногохвостки — мед-пиво и гуси-лебеди, поданные на стол заморской гостье.
Вот на снегу пробитая каким-то зверьком дорожка. Следы мне незнакомые. У белки они гораздо крупнее, у полевки мельче. Дотянувшись до суховерхой лиственницы, следы обрываются. У самого корня отпечатки широких крыльев и клочок светло-коричневой шерсти. Бурундук! Захотел прогуляться из весны в зиму, пробежал всего лишь чуть-чуть и попал в когти к сове.
В конце гребня лежит большой серый камень, сразу за ним начинается крутой спуск. Пробую валенком, крепок ли наст, последний раз гляжу на залитый солнцем южный склон и, улегшись на живот, качу прямо в зиму.
Весна, теплынь. Одна за другой плывут источенные водой и солнцем льдины по спрятавшемуся в тальниковые заросли Сурчану. Сразу за поворотом он вливается в полноводную реку Буюнду.
На маленькой реке тихо и уютно, на большой гуляет ветер.
У самой кромки большой льдины, что качается посередине Сурчана, сидит возвратившаяся из далекой Африки трясогузка. Она уже наелась, пригрелась и дремлет. Вода медленно кружит льдину, вместе с ней кружится и трясогузка. То одним боком повернется к солнцу, то другим. Хорошо!
Но вот «птичий кораблик» доплыл до большой реки, волны качнули его, трясогузка проснулась, вспорхнула и полетела вверх по тихому Сурчану на поиски новой льдины. Пропустила несколько, на мой взгляд, совершенно замечательных льдин и скрылась в зарослях. Я думал, она улетела совсем, но минут через пять сверху выплыл настоящий айсберг, а на нем знакомая мне длиннохвостая птичка. Пристроилась на самую вершину, втянула голову и спит. Наверное, ей сейчас видятся берега Голубого Нила.
Как совсем недавно там, в далекой Африке, снились трясогузке окруженная заснеженными сопками тайга, склонившаяся над рекой лиственница и плывущие по воде ноздреватые льдины…
На спуске к Горелым озерам, как раз посреди тропы, пробивается родничок. Серьезный! Обычно голос у родничков звонкий, веселый. Этот же ворчит, словно старый дед: «бум-бурум, бум-бурум!»
Рядом разлилось «озерко». Вода в нем прозрачная, дно желтыми песчинками усыпано. Из-за этих-то песчинок «озерко» далеко видно, будто солнце на тропе играет.
Как-то в сторону Горелых озер прошел небольшой медведь. Где ногой ступил, следы оставил: на болоте только ямки, на косогоре уже пальцы пересчитать можно, а в «озерке» и коготки заметны. Я, как след увидел, насторожился. Обычно малыш в одиночку не гуляет, встретиться же с медведицей — радости мало. Но ничего, обошлось.
На другой год, как только прошумел первый майский дождь, я прихватил удочки и отправился к озерам. Вода давно размыла все следы, кроме отпечатка медвежьей лапы в «озерке». След четкий, словно час назад оставлен. Вот круглая пятка, чуть впереди пальчики веером развернулись, у каждого пальчика коготь бороздку провел.
Вот она какая, вода! В одном месте следы начисто уничтожила, в другом — как будто на память сберегла. Мне даже представилось, как дождинки солдатиками над этим следом выплясывали, а достать не смогли.
Постоял я у «озерка», полюбовался отпечатками медвежьей лапы, а потом вдруг взял да и встал в «озерко» сапогом. Пусть, мол, и мой след вода сбережет.
Кедровка, что наблюдала за мной с ближней лиственницы, аж подпрыгнула от возмущения. Смотрю на нее, слушаю, а что она кричит, не пойму. Может: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней»? А может, ей обидно, что оставить свой след рядом с медвежьим раньше меня не догадалась?
ИЮНЬ
Первый месяц короткого северного лета. Самый светлый, самый радостный, самый звонкий месяц года. От зари до зари поют возвратившиеся из теплых краев птицы, деревья и кустарники одеваются в изумрудные одежды, появляется потомство у большинства живущих в тайге зверей и птиц.
В гривке высокоствольных лиственниц тишина. Только позванивает приблудившийся с ближнего болота комар да чуть слышно журчит спрятавшийся в зарослях ольховника ручеек. Почти у самой вершины разлапистой лиственницы темнеет гайно. Сегодня на рассвете в нем народилось трое бельчат. Слепые, голые и беспомощные, сбились они под животом матери-белки и спят, согретые ее теплом. Растут и развиваются бельчата медленно. Только на тридцатый день откроют они глаза, а из гнезда выйдут почти в двухмесячном возрасте. Все это время белка будет держаться возле малышей. Отлучится на минутку утолить голод, попить из ручейка воды и снова в гнездо. Да все тихо, все тайно, словно и нет ее.
Зимой браконьеры убили лося и привезли в поселок. Мясо съели, а шкуру и потроха вывалили в яму, что рядом с Щучьим озером. Росомахи и лисы так близко к человеческому жилью подходить опасаются, поэтому никто, кроме вездесущих кедровок, к останкам лося не заглядывал. В апреле о браконьерской утайке проведала пара воронов и невдалеке от ямы свила гнездо. Сейчас от лося остались только россыпь светло-серой шерсти да проломленный в двух местах череп.
В гнезде четверо крупных воронят. Они требуют еды, и ворон мечется над тайгой в поисках поживы. А еще ворониха. С той поры, как на мягкой подстилке появилось первое яичко, до сегодняшнего дня она лишь изредка покидала гнездо, предоставив ворону заботиться о пище для всей семьи. Теперь голодная птица решила, что можно на час-другой оставить птенцов. Глядишь, за это время удастся добыть нескольких полевок. Но ворон никак не хочет с этим согласиться. Лишь только самка с гнезда, он с
