Иду по тайге

А теперь назови известных тебе насекомых.

— Ну, это совсем просто. Их меньше. Комары, кузнечики, мухи, стрекозы и еще жуки.

— Снова ты не прав, потому что забыл тараканов, богомолов, клопов. К тому же муха мухе, комар комару, бабочка бабочке рознь. Ученым известно 85 тысяч различных мух и комаров, а бабочек и того больше — 140 тысяч! Всего же энтомологи изучили около 2 миллионов различных насекомых. Это значительно больше, чем всех остальных животных, да и растений, вместе взятых.

Правда, выражение изучили не совсем верно. Например, известно, что некоторые бабочки летают на зимовку в Африку, покрывая при этом путь не в одну тысячу километров. В то же время теоретически доказано, что у бабочек не должно хватить энергии, чтобы одолеть даже половину этого пути. А бабочки летят и долетают. Муха может свободно передвигаться по потолку, покрытому гладким стеклом, хотя должна бы свалиться на пол, но муха прекрасно удерживается вверх ногами вопреки всем расчетам. Многие жуки, согласно законам аэродинамики, не должны летать: и крылья у них неправильно устроены, и сами слишком тяжелые. Но они летают!

Естественно, не все два миллиона насекомых встречаются у нас на Севере, но так или иначе, они населяют густую тайгу и гнилые болота, тихие озера и быстрые реки. Встретить их можно и глубоко в земле, и высоко в небе, и глубоко в воде.

Костер

Снег залежался, и только к началу лета в тайге появились первые проталины. Кустики карликовой березки заблестели, словно умытые, но раскрывать почки не осмеливаются. Зато весь тальник нарядился в серебристые сережки. На одних ветках они раздобрели под июньским солнцем и уже выбросили желтые тычинки. На других только начали открываться.

Над ожившей рекой носятся два больших черных ворона. Они что-то не поделили и орут на весь мир. В кустах мышкой снует серая пеночка, чуть дальше на сухой лиственнице токует кулик-черныш. Он все время пытается усесться на тонкую, торчащую прямо в небо веточку, но это у него не получается. Черныш так отчаянно кричит, трепещет крыльями, словно вот-вот свалится на землю и убьется.

Я развел костер, пристроил у огня котелок с чаем и присел на пень отдохнуть. Из-под коры вылез рыжий паук с желтыми ногами, пригрелся у моего костра да и задремал. Я отгреб угли в сторону — не угорел бы с непривычки. Пока я ухаживал за пауком, прилетела муха, длинная и серая. Крылья у нее обтрепаны, живот подтянут к самой спине, грудка покрыта какой-то плесенью. Муха села на носок сапога и принялась охорашиваться. Почистила плоское брюшко, грудку и начала было умываться, но тут с ревом налетел шмель, и она бросилась наутек. Шмель даже не обратил на муху внимания, а стал проверять все ивовые сережки по очереди. Улетать не торопился, но вместе с тем делал вид, что мой костер ему ни к чему.

Откуда ни возьмись — комар. Гудя, словно он маленький вертолет, покружил возле костра, отогрелся и, вместо того чтобы сказать спасибо, подкрался к уху. Я махнул рукой, комар с перепугу шарахнулся прямо в огонь. Я думал, он сгорел, но комар вырвался и полетел прочь, жалуясь всем встречным, как его здесь несправедливо обидели.

Танцующая тучка

Возле Горелого озера живет больше тысячи моих знакомых. Это хвастливый куропач с черной уздечкой у клюва, отставшая от перелетной стаи краснозобая гагара, похожая на ястреба-перепелятника кукушка и дружная компания комаров-звонцов.

Есть там и другие птицы и насекомые, но знакомые мне или нет — угадать трудно. Скажем, трясогузки. Вчера их было три, сегодня две. Те самые они или новенькие — не представляю. Все бегают, все одинаково постукивают хвостиками.

Я, наверное, смог бы познакомиться и со скромной рябенькой куропаткой, что поселилась в зарослях карликовой березки. Да слишком уж она недоверчива. Выглянет и исчезнет, словно ее и нет. Сначала куропатка сидела на яйцах, теперь возится с цыплятами.

Почти у каждого растущего у озера стебелька можно встретить комара-«пискуна». В отличие от комаров-звонцов они пребольно кусаются, и после встречи с ними на лице, шее и руках остаются заметные следы. Услышав меня, «пискуны» выбираются из травы и с радостным подвыванием кружат над головой, норовя пристроиться то на ухо, то где-то у самого глаза. За дружбу с ними нужно платить кровью, поэтому все их попытки сблизиться со мной я преследую увесистым шлепком, после которого от претендента на знакомство остается мокрое место.

Самые интересные среди моих знакомых — безобидные и дружные звонцы. Только не комары, а комарихи. К тому же не просто комарихи, а невесты вместе со сватьями и дружками. Живут они у старого кострища, что темнеет на берегу озера.

Когда холодно, звонцы отсиживаются в траве, но стоит чуть распогодиться — собираются над давно остывшими головешками и заводят веселый хоровод.

Я не понимаю по-комариному ни одного слова, но о чем они поют — знаю. Это свадебная песня, которой они собирают разлетевшихся по распадку комаров-женихов. Если ее петь в одиночку, то дальше обгорелого куста не услышит никто. А вот так — хором — звенит на всю тайгу. «Поют» звонцы крыльями. Чем чаще комарики машут ими, тем песня звонче. Молодые комарики-дружки выводят свою партию высоко, старые свахи глухо. Явившиеся к кострищу женихи ни на дружек, ни на свах внимания не обращают. Но те и не в обиде. Потанцевали, попели, и то ладно.

Налюбовавшись звонцами, я прихватил удочку и заторопился к плоту. Гляжу, а комариная тучка оставила кострище и плывет следом. Сообразили, что над моей головой им будет теплее, и решили попутешествовать.

Я к берегу, и они к берегу, я на плот, и они туда же. Плыву по озеру, а комары сверху пляшут. То собьются в плотную шапку, то вытянутся в струйку, а то вдруг подпрыгнут так высоко, что не достать и удилищем.

Сначала я даже обрадовался. В компании-то рыбачить веселее. Но вдруг потянуло холодным ветром, звонцы прильнули к плоту и кинулись искать спасения на моем лице, в волосах, за воротником. Часть уселась прямо на мокрые бревна, и даже самая маленькая волна грозила смыть их в озеро. Гляжу, а рядом с плотом уже заплескались хариусы. Учуяли поживу и тут как тут.

Не долго думая, подогнал я плот к берегу и, стараясь не растерять остатки комариной тучки, возвратился к кострищу. Там лег у самых углей, подождал, пока звонцы переберутся на старое место, и на четвереньках возвратился к озеру.

Гагара, что как раз вынырнула неподалеку, очень поразилась, увидев меня в столь необычной позе. Она захлопала крыльями и закричала:

— Уа-ак! Уа-ак!

То ли хвалила меня за то, что возвратил домой заблудившихся танцоров, то ли ругала, что лишил любимых ею хариусов вкусной поживы? Из ее крика я совершенно ничего не разобрал. Ведь и по-гагарьему не понимаю ни единого слова.

Кукушки и трясогузки

Когда-то по левому краю разлившегося в узком ущелье озера прошел пожар. С тех пор оно зовется Горелым. Огонь пощадил только несколько одиноких ив да густой лиственничный островок, отделенный от тайги полоской низкорослого тальника. Островок небольшой. Его можно за три минуты пересечь в любом направлении, но с берега он кажется глухим и бескрайним.

Его и облюбовал прилетевший сюда еще в конце мая одинокий кукуш. Он давно разведал все гнезда вокруг и теперь ждет кукушку. С самого утра летит над островком его призывное «ку-ку». Днем оно притихает, к вечеру же звенит так, что заполняет собой всю тайгу и небо над нею, достигая, кажется, проклюнувшейся над сопкой звездочки.

Сегодня на озере никого, кроме меня, нет. Получается, щедрая птица накуковала мне столько лет, что хватит и внукам и правнукам.

Лежу, прикрывшись от комаров тонкой пленкой, и слушаю тайгу. Когда умолкает кукушка, можно хорошо разобрать токовую песенку зеленого конька и несмелую трель соловья-красношейки. Конек токует на одной из обгоревших лиственниц, а вот где затаился соловей — понять невозможно.

Через узкую щель в пленке мне видна прислоненная к выбеленной солнцем коряге удочка, рядом темнеет банка с червями. Уже несколько раз у коряги появлялась трясогузка. Может, она подбирается к