А вокруг пахло морем, солью и ветром. И ничего похожего на настоящую опасность не было и в помине. Вот прискачи сюда Ричард — вот это было бы опасно. Но само сознание того, что я, оказывается, могу его перехитрить, окрыляло меня, а возможная опасность лишь придавала сил.
До Англии мы и вправду добрались без приключений, чем наши кавалеры остались весьма разочарованы. Не думаю, что от них был бы какой-то толк, случись на море шторм — половина из них и так всю дорогу склонившись и перевесившись через борт. Но стоило им ступить на землю и отдышаться, как они тут же заявили, что если бы что, то они бы… ну, вы понимаете. Мы с дамами единодушно их поддержали, и уверили, что только благодаря их мужеству и отваге посмели пуститься в столь опасное путешествие. Но я была бы несправедлива к ним, если бы не сказала, что они и в самом деле проявили благородство и доблесть в полной мере. Но чуть позже — при осаде Скарборо. А пока мы довольно резво продвигались по английским дорогам, которые еще не успели размокнуть от подступающих осенних дождей.
Ну, что вам сказать об Англии — неплохое у меня королевство оказалось! А уж о принце Робере я столько всего наслушалась — хватило бы не на один рыцарский роман… Теперь вот еще поглядеть бы воочию, насколько хорош «сынок», и за державу можно быть спокойной.
Но увиделись мы не скоро. Хотя все сложилось таким образом, что лучшего и пожелать было нельзя, а ведь я ничего специально для этого не делала. Просто наш паломнический путь пролегал через Скарборо, и стоило нам только туда приехать, как оказалось, что именно тут и находится двор Его Высочества принца Робера. Сам «малыш», правда, отсутствовал по неотложным государственным делам — грабил где-то кого- то, — но и его окружение сумело поразить меня в полной мере. Это было ошеломляющее сочетание цыганского табора, бродячего цирка и бандитской шайки, приправленное некоторой долей аристократизма в лице супруги принца, дочери ноттингемского наместника леди Марион, и еще нескольких персонажей. И окружение это было крепко спаяно общей любовью и восхищением к моему дорогому «сыну». Что скрывать, я про себя втайне даже загордилась — мало про какого монарха отзывались столь восторженно, и при этом искренне. Поверьте, уж в этом я разбираюсь — правителей повидала немало.
Тоненькая и большеглазая валлийка — супруга моего «малютки» — оказалась удивительно милой девушкой. Она понравилась мне с первого взгляда и своей скромностью, и своей неожиданной ученостью, и любовью к Роберу, естественно. Конечно, ей не хватало изящества манер и всего того, что непременно приобрела бы, вырасти она при настоящем дворе, но… Поверьте, это даже было к лучшему. Манерам научиться можно и в семнадцать, а вот сохранить в себе искренность, поварившись в котле придворных интриг — вряд ли. Сама я в последние годы кривила душой ежечасно — из-за того, что так принято, из-за страха перед мужем и свекровью, да и от скуки или ради собственного развлечения. А здесь, прикрываясь чужим именем, я впервые разрешила себе быть самой собой, как дома, в Памплоне, и зажила настоящей жизнью. И — удивительное дело! — одновременно сама уже почти верила в то, что незнакомый мне человек, перед которым так преклонялись окружающие, и мне не совсем чужой. Этот неведомый проходимец и у меня почему-то с каждым днем вызывал все более теплые чувства, так что я и сама удивлялась. И даже беспокоилась, я не разрушаться ли эти чары с появлением, собственно, самого самозванца… Но пока у меня хватало и других проблем.
Во-первых, сторонники моего любезного деверя принца Джона, носившего в семье весьма меткое прозвище Слизняк, принялись за осаду Скарборо. Да с таким усердием, что всем паломникам не только не удалось продолжить свой путь к славной деве Эверильде, но и со всем религиозным усердием пришлось приняться за рытье рвов и свершение других важных дел, включая даже оборону города с оружием в руках.
Во-вторых, провидение, видимо, решило вознаградить меня за годы, проведенные в одиночестве, и вознаградило столь щедро, что у меня едва хватило сил эти дары принять. Счастье и любовь явились ко мне в лице самого занимательного из всех персонажей этой истории. Представьте себе монаха, столь толстого, что он, казалось, вот-вот лопнет от теснившегося под кожей жира. На круглом лоснящемся лице хитро поблескивали окруженные трогательными девичьими ресницами голубые глазки, курносый мясистый нос отливал краснотой, переходящей на щеки, а маленький ротик способен был вливать в себя столь огромные порции вина, эля и браги, от которых обычный человек скончался бы, не сходя с места. А этот бодрячок лишь становился болтливее и деятельнее, чем раньше. Говорун он был первоклассный, и умел повести разговор столь велеречиво, что через некоторое время собеседник переставал замечать, а какую, собственно, околесицу несет этот беглый монах. А то, что он беглый монах, сомнению не подлежало. Он, как заправский проповедник, лихо сыпал цитатами из Библии и Евангелия к месту и не к месту, а некоторые высказывания, по-моему, сочинял сам тут же, на месте, но делал это с таким апломбом, что ни у кого не оставалось сомнений в его великой учености. Носил он замызганную до невероятности рясу, а поверх нее — все, что заблагорассудится, вплоть до доспехов, если находились способные прикрыть столь могучие телеса. Из головных уборов более всего он уважал епископскую митру, страшно даже подумать, каким образом к нему попавшую. А так как митра была ему слегка маловата, то он сдвигал ее набок, что придавало ему вид весьма потешный и залихватский. Прибавьте к этому прозвание Адипатус, которым он предпочитал именоваться со всей серьезностью, и должность Примаса Англии, в которую, подозреваю, он сам себя, ничтоже не сумняшеся, и рукоположил, и вы получите портрет человека, воспылавшего ко мне страстной любовью. Очень сожалею, что этот представитель рода человеческого не был представлен папе Селесту. Думаею, он стал бы вполне достойным кардиналом и уж точно внес бы некоторое оживление в папскую курию. Ну, во всяком случае, надеюсь, наконец-то получил бы головной убор по размеру.
Чувство накрыло святого отца, по всей видимости, в тот миг, когда он увидел меня вместе с моими дамами на улице неожиданно попавшего в осаду Скарборо и выразил сожаление, что пять столь прекрасных молодых женщин не вносят свою лепту в оборону города. Из слов, которыми была выражена эта мысль, рискну повторить лишь три: «какого?!», «кобылы!» и «рвы!». Мои дамы чуть не попадали в обморок, но нам с достопочтенным примасом все же удалось прийти к компромиссу. Я справедливо посчитала, что я, как и мои дамы, принесем больше пользы в уходе за больными и ранеными, которые, рано или поздно, как подсказывал мне опыт, неизбежно появляются в осажденном городе. И предложила ему мои услуги. И очень вовремя — потому как этим вопросом, в отличие от противоосадных мер, никто всерьез еще не озаботился. Достопочтенный архиепископ принял мое предложение о помощи, и принял его так близко к сердцу, что в тот же вечер явился ко мне с вырванным под корень розовым кустом. Он долго рассуждал о любви небесной и земной, а также туманно намекал на сложности жизни лиц, носящих духовный сан и вынужденных окормлять неразумную паству. При этом он шумно вздыхал, то краснел, то бледнел, и пытался то и дело без нужды взять меня за руку, и так меня этим растрогал, что я чуть не разрыдалась от столь умилительного проявления нежных чувств к моей скромной персоне.
Подобные беседы он порывался вести со мной каждый вечер. Но все же частенько мне удавалось их избегать. И во многом благодаря тому, что в качестве врачевательницы мне удалось не только быть представленной милой Марион, но даже с ней подружиться. Это было просто восхитительное чувство, потому что за всю мою взрослую жизнь мне, а не моему титулу, наследству или приданному, другом хотел быть только Юсуф. Но общение с моим дорогим другом сводилось к очень редким встречам, и чаще заключалось в переписке. Правда, те послания, о которых все же становилось известно моему любезному супругу, доводили Ричарда до бешенства, что меня весьма радовало. Муж не понимал, о чем может со мной разговаривать человек, внимания и дружбы которого он сам так долго и упорно добивался. А я не считала нужным ему эти причины объяснять и продолжала переписку, которую муж запретить мне не мог, потому что боялся в глазах Юсуфа выглядеть не столь прекрасным рыцарем, коим сам себя воображал. Но даже самый частый обмен письмами не мог заменить настоящего искреннего общения, в котором я так нуждалась. А вот теперь у меня такая подруга была. У меня — а не у несчастной Беренгарии, королевы Англии… и прочая и прочая.
Временами я вообще забывала, кто я такая на самом деле. Мне нравилось быть Беатрис. Это было настоящее приключение! Это была СВОБОДА!!! Казалось, с отъездом из Франции я сбросила не только ненужные мне регалии, но и десяток лет как минимум. И чувствовала себя не брошенной женой, о которой никто и не вспоминал, а… ой, да кем только я себя ни чувствовала! Всем, кем хотела. И это было упоительное состояние. Помниться, когда я была маленькой, то хотела стать морским разбойником. Ну не принцессой же, ведь я ею была, и ничего особенного в этом не видела. Быть отважным морским разбойником было куда интереснее! А еще я хотела стать танцовщицей в бродячем цирке, а еще — лечить
