пусть продавщицы отвешивают ей льстивые комплименты: такой, как Нада, не требуется ничьей лести. Нада — вот ваша награда, и пусть она шлюха, но все мужчины будут смотреть на вас с завистью. Жизнь для вас станет адом — хотя для кого она не становится адом.
Нада, Нада, Нада…
Вы скажете, все это бред — что ж, я вообще к нему склонен. В той вчерашней вечерней ссоре было столько злобы, предвещавшей разрыв, что я понял: она уйдет. Мне казалось, что я же все предчувствовал заранее. Весь последующий день она постоянно наведывалась ко мне в комнату, садилась на край постели, клала холодную, неласковую ладонь на мой пылающий лоб, смотрела на меня с едва сквозившим в глазах снисходительным изумлением, будто обнаружив признаки жизни у куклы в витрине или у мертвеца. Для нее я никогда ничего не значил. Должно быть, был для нее неожиданной диковинкой из протоплазмы, навязанной ей однажды, шутки ради, ночью, после званого коктейля желанием Отца. Плотью и кровью, костью и мозгом — я был существом, снабженным этикеткой «Ричард», и это слово, по-видимому, автоматически будило у нее в мозгу мысль о вине, ответственности, любви. Она любила меня, когда ей было хорошо. Она любила меня, когда ей случалось меня заметить. Она любила меня, когда я хорошо вел себя, когда хорошо себя вел Отец, если ее приглашали куда-нибудь в гости и на субботу, и на воскресенье, если все было в порядке, если влажность была низкая, а давление сносное. Тогда как я любил ее всегда: и шлюхой, и праведницей; красивой и безобразной, с короткой восхитительной стрижкой и с длинными волосами… Да, я любил ее, но что хорошего это принесло нам обоим?
— В жизни случаются такие моменты, — начала Нада, тщетно разглаживая рукой морщинки у меня на простыне, — когда человеку необходимо побыть одному, встряхнуться. Помнишь, как твой песик Спарк встряхивался, выходя из воды? Правда, забавно? Ну вот, и… — продолжала она неуверенно, осознав неуместность приведенного сравнения, — человеку необходимо освобождаться от того, что на него давит, что его отягощает, сковывает… так что становится трудно дышать.
— Если ты сейчас уйдешь, — сказал я, — можешь назад не возвращаться.
— Но это не эгоизм, свобода это вовсе не эгоизм, — продолжала Нада, то ли не слыша, то ли пропуская мимо ушей мои слова. — Свобода — это просто состояние, к которому необходимо стремиться. Это не означает поменять дом, изменить образ жизни. Это просто как атмосфера, которая тебя окружает. Без этого невозможно дышать, но…
— Да знаю я эту атмосферу! — выкрикнул я. — Хватит! Заткнись!
— Как ты сказал, Ричард?
— Все! Хватит! Заткнись и убирайся отсюда!
Она поднялась, молча и серьезно, взглянула на меня, как глядела на Отца или на женщин, идущих по улице с закрученными на бигуди волосами, или на то, во что превратили наш газон соседские собаки. Она была бледна и величественна, а в темных глазах посверкивала сумасшедшинка, словно кто-то в целях загадочного сценического эффекта вставил в них маленькие гнутые стеклышки. Хотя нет, я не помню! Я не помню, какая она была! Я смотрел на нее долгие годы. Я любовался ею, любил ее. В ящике моего письменного стола лежат ее фотографии, я провожу по ним пальцами, глажу их, но я все-таки не помню ее внешне. Она перестала быть отдельным существом, она стала частью меня самого. Словно моя мать Нада сама, превратившись в эмбрион, застыла где-то в моей плоти, хотя все-таки не в утробе, а где-то в мозгу. А как опишешь то, что навеки поселилось у тебя в голове? Это же невероятно, это непостижимо…
25…
Позвольте мне, ради разнообразия, обратиться к более ранним воспоминаниям. Мне восемь лет, и у меня астма. Нада ходит за мной, суетится, наряжает в мантию колледжа для подростков: целых одиннадцать полновесных дней она как бы не замечала, что я болен, как вдруг на двенадцатый вся расцвела любовью ко мне. Это хорошо, это чудесно. Это все так знакомо.
Нада: «Скажи, Надя! На-дя!» — она симпатично вытягивает губы. Нада вся сияет, вся искрится любовью ко мне, своему сыночку. Остается тайной, чем это вызвано. Кто его знает! Очередная ссора с Отцом? Фраза, брошенная кем-то где-то в гостях, содержащая сомнение относительно «материнских чувств» миссис Эверетт? Случайный взгляд на мое бледное, все в красных пятнах, пастозное лицо? Брошюра на столе в приемной у врача, озаглавленная «Испытываете ли вы подсознательную враждебность по отношению к собственному ребенку?»
Для меня многое загадка.
Нада укутывает меня, несет в машину; нет, сегодня она меня не бросит, не оставит ни на секунду, это исключено! Сегодня мы с ней «закадычные друзья». Мы «не расстанемся никогда» и «будем все друг дружке рассказывать». В восемь лет я еще плохо представлял себе, какой огромный мир простирается за пределами нашего пригорода, потому я даже и вообразить не мог, какой огромной привлекательностью обладает каждая частичка этого мира для Нады. Тогда я был, к счастью, наивен. В тот день она везет меня в местный магазин для гурманов и накупает всяких изысканностей из китайской, малайской и венской кухни, все упаковано в изящные белые пакетики, сквозь которые совершенно не просачивается жирновато-водянистая сукровица, вечно пропитывающая покупки, приобретаемые во всяких плебейских магазинах, которые Нада терпеть не может. А здесь ни единого красного пятнышка. Все чистенько. Нада везет меня в библиотеку (не ту, другую, невинное заведение с крикливой доской объявлений, оформленной, видно, ко Дню Всех Святых; на оранжевых листах значится: «5 ноября: Собрание местного Литературного общества. Тема дискуссии — „Как следует относиться к поэзии битников“»). Библиотека симпатичная, ах, как я люблю библиотеки, все и всякие, этот приют для убогих, не способных двигать ногами под музыку; для коротышек, прыщавых, невротиков, жирных, тощих, очкариков, астматиков… Утверждаю, что флирт в библиотеке случается редко, хотя Наде далеко ходить в поисках приключений не приходилось. Здесь редко случаются стычки — как физические, так и словесные. Библиотеки существуют для таких, как я.
Ах как прекрасны, как пронзительны случайные библиотечные встречи — с их почтительно- приглушенным тоном, с их серьезностью, наполненной аскетизмом и почтительностью, чему не могут не поддаться даже самые легкомысленные из дам, — как все прекрасно! Вот у той самой доски объявлений останавливается поговорить с Надой некая дама в бархатно-пушистом бледно-лиловато-голубом берете, дама лет сорока, красивая, моложавая, в перчатках, в изящных туфлях, с милой улыбкой.
— Мы будем вам так признательны, так признательны, если хоть разок заглянете на заседание нашего Общества, — шептала эта леди. И, кивнув на оранжевое объявление, добавила: — Мы, разумеется, в этом дилетанты, но буквально обожаем читать. Мы все без ума от литературы. Особенно от современной. Хотя не только, конечно; ведь существует классика, которая бессмертна. Скажите, не могли ли бы вы как- нибудь выступить у нас и рассказать о своем творчестве? Прошу вас, обдумайте наше предложение, вы нас так обяжете! В будущем месяце моя очередь выступать с докладом. Моя тема — итальянское Возрождение, а это так сложно. Страшно представить, как я выйду перед всеми, но стоит мне начать, я, разумеется, забуду все свои волнения…
Вот радостная Нада ведет меня в цветочный магазин, где покупает дорогие цветы для званого вечера или чего-то там еще, ожидающегося у нас в доме, а молодой пижон за прилавком пялится на нее с тайным подобострастием, с тем завистливым восхищением, как только и может смотреть на красивую женщину женоподобный представитель противоположного пола. И я все это вижу, и не только это. Подобные воспоминания приходят, когда я нездоров, — тогда прошлое, сколь бы ни было оно печально, заманивает меня в западню. Но вот Нада увлекает меня дальше, и теперь это салон красоты «Эльдорадо», куда детей водят редко, а если приводят, им приходится в скуке коротать время, расхаживая взад-вперед по проходам между кресел. Приходится всем — но не мне, Ричарду, послушному астматику Ричарду, покорно готовому торчать на венском стуле в безопасном месте и глазеть по сторонам. Что за чудо этот салон красоты «Эльдорадо»! (Интересно, существует ли он до сих пор?) Представьте себе буйство розового плюща в сочетании с изысканной позолотой, грозди глянцевых лепных цветов, украшающие верх гипсовых колонн. Представьте, что звучат нежные, приглушенные мелодии, исторгаемые как бы самой атмосферой салона. Представьте множество дам, снующих с сигаретой туда-сюда. Их волосы накручены на розовые бигуди,
