современным людям не помеха. Но для меня это было чудом. Лилии в вазе на столе посреди моей пустой кухни, белые-белые, как альпийский снег. Любовалась на них целыми днями, пока не решили встретиться наяву. В каком-то смысле мы и были героями картины: ты — ангелом, а я — девственницей. Ты нёс в руках наше время — будущее из прошлого, а я до тебя никого не любила.
— Чтобы научиться рисовать, нужно впитать в себя красоту и рисовать не то, что видишь, а то, что чувствуешь, — объяснял Альберт, завязывая мне глаза.
Лилии Моне разбрызгивались по полотнам Джексона Поллока[70]. В каждом родившемся на земле цветке закипал эликсир бессмертия. Лунное золото плескалось в твоих глазах. Золотая дорожка проливалась за горизонт, изгибаясь на гребне морской волны.
— Что ты чувствуешь?
— Мой мост похож на луну в небе: один посреди воды.
— Бабочка созревает в одиночестве кокона. Когда раскрывается бутон, цветок тут же вянет. Люди замкнуты и разделены неслучайно. Они — как бокалы, их мысли и чувства — вино. Человеку, не способному заполнить пустоту внутри себя, нечего дать другому.
На земле была «человеком дождя»[71], а мои вино и дождь никого не интересовали. Мир не желал меня принимать, я не навязывалась. Всё началось со сломанного плеера, а потом сломалось что-то внутри. Шла по улице и старалась не слушать, что люди говорят друг о друге, а наглые — в лицо. Гадости, безнаказанно. Смех в «курилках» зазвучал, как пулемётная очередь: люди всегда смеются над чужими ошибками и бедами. Случайное прикосновение в метро оборачивалось трагедией. Метро — бездонная нора, а мы все в нём — крысиный король: наши раны срослись, общая боль, общее к ней равнодушие. Одиночество тюрьмы и вагона поезда: вынужденное присутствие рядом с теми, от кого всеми силами хочешь отгородиться. Тошнило от звуков и слов, и я представляла шум моря. Проигрывала блюзовые мелодии, сонаты, отрывки симфоний в голове, а новый плеер так и не купила. Включала и выключала город, пока не омертвел, и людей вокруг, пока не превратились в призраков.
В двадцать первом веке все острова обитаемы, Америки открыты, а земля чья-то собственность: некуда бежать, негде выращивать капусту[72]. Никто не позволит построить дом, придётся платить за землю, зарабатывать, играть по правилам и унижаться. Можно ограбить униженных, но это не обо мне. Я упорно искала своё место в тени. Меня замечали и вышвыривали за дверь.
— Ну что, рабы, погребли на совещание?
— Кира, почему тебя не было? Сообщение касалось всех сотрудников.
— Я не раб и не на галере.
Уволили. Служи хозяину самозабвенно.
— Мы разместили две ваших статьи из пяти, с остальными опоздали, получите треть оговоренной суммы.
— Я — ремесленник, моё дело писать статьи, а не отвечать за их размещение в журналах. Вы платите мне за тексты.
— Нет, за выгоду от них.
Экономила на обедах. Хозяин всегда прав.
— Как вам наши новые плакаты с девушками?
— В очерках о компании я создала вам серьёзную репутацию. Плакаты свели её на «нет». Никто не свяжет в уме обнажённых девушек с высокими технологиями.
— Зато на них будут смотреть.
Испытывай щенячий восторг ко всему, что хозяину нравится.
— У нас командный тренинг — верёвочный курс. Все прыгают как один. Вам прививают верность интересам компании.
— Да? То есть компания была заинтересована в переломе ноги одного из сотрудников?
Будь готова умереть или хотя бы искалечить себя ради хозяина. Не была, ушла к другому.
Чувствовала себя волчонком из рассказа Джека Лондона. Меня приручали, дрессировали. «Жить по команде!». Ставили перед носом миску с едой, а когда наклонялась поесть, били по голове. Зубы клацали о железный край, кровь запекалась на губах. Ненадолго волчонок отказывался от еды, но вскоре опять подходил к миске. Можно выключить ваш тошнотворный смех в голове, но не голод в желудке. Помню, в детском саду сидела на холодном полу, строила дома из кубиков — тихонько, в углу, внутренне сжавшись в ожидании крика за спиной. Воспитательница всегда на меня орала, как бы хорошо себя ни вела. Бесполезно для них стараться, всё, что они могли сказать: «Ты не справляешься со своими обязанностями». Будь ты трижды хорошим ремесленником, любящим своё дело, но если не жаждешь богатства, власти, славы, признания, взлёта по карьерной лестнице и прочих псевдо-статусов общества потребления, ты незамотивирован, а следовательно, неуправляем, и «нам такие, как ты, тут не нужны». Мечтала построить свой мир. Уйти, раствориться.
Неподалёку от «центра дрессировки» нашла ночной клуб. После заката он превращался в «логово порока», днём — в закусочную. В полутьме подавали отвратительную пережаренную картошку и выдохшееся пиво. Но за месяц обедов в логове, не встретила там никого живого, кроме сонного бармена- официанта и теней-охранников. К тому же там легче всего было позаимствовать Wi-Fi — поплавать в Средиземном море в сети.
Столкнулась с ней на пороге клуба: на вид лет шестнадцать, полупрозрачная кожа с синими венками, серые невинные глаза и огромный живот — месяц седьмой не меньше.
— Пожалуйста, мне очень нужны деньги! — прошептала она.
Парень бросил, родители отказались, на работу беременную никто не возьмёт, никто не поможет. Мне тоже никто ни в чём не помог. Ни разу. Только били, а если любили, то издалека, не пытаясь понять. Как могла, скрывала свои «неудачи» от родителей и зарабатывала на крышу над головой: невыносимо жить бок о бок с людьми, которые всё отдадут ради твоего счастья. А ты не знаешь, где его искать, и гримируешь отчаяние вымученной улыбкой. Нужен свой угол: выпустить меланхолию наружу, снять маску. И сидеть часами с сигаретой, тоскливо уставившись в стену, не прячась и никого не расстраивая. Тяжелее всего в жизни быть собой, никому не подражая и не угождая.
— Вот, возьмите всё, что есть в кошельке.
— Все-все деньги? А вы? — бледные пальчики воровато нырнули в кошелёк, жаль, не успела протянуть ей сама — невежливо.
— Расплачусь за обед карточкой.
Минут через сорок на улице у входной двери клуба — плотное кольцо людей. На краю тротуара мигала машина «Скорой помощи». Суетились врачи. «Передозировка», — повторяли в толпе. В проёме меж плеч впередистоящих увидела маленькие ножки в сандалиях, бурые пятна крови на асфальте. Или — господи, пожалуйста! — машинного масла? Подошла ближе: белая футболка натянута на животе, вот-вот лопнет, как воздушный шар. «Удастся спасти ребёнка?» — спрашивали люди. «А толку? Прирождённый наркоман», — отвечали другие. Наркотики продаёт охрана клуба. Слишком большая доза. На мои деньги. Я виновата. Не надо было… Но кто мог знать? Мысли веером в голове. Сложить бы его, убрать подальше. Никогда не умела анализировать ситуацию, никому не смогла помочь. Но хотела! Правда хотела.
— А вам что надо? Прекратите, наконец, пялиться!
Это случилось у меня во дворе. Пожилая женщина катила инвалидную коляску через дорогу от детской площадки к дому. Позади пристроился чёрный джип и нетерпеливо сигналил. Женщина, не оглядываясь, поспешила убраться с дороги, но в коляске — взрослый мужчина, тяжёлый. Таких сыновей возят на себе всю жизнь. Джип чуть дёрнулся вперёд, и скорченное тело неуклюже вывалилось из коляски на асфальт. Крик, плач, истерика. Водитель нервно хлопнул дверью машины, помог поднять инвалида, усадить обратно в коляску. Женщина не переставала причитать.
— Мадам, ну что вы? Он не ушибся, не разбился. Я сигналил. Вы не оборачивались и шли очень медленно, а мне некогда ждать, опаздываю на встречу, срезал по дворам… Подтолкнул вас чуть-чуть и всё. У меня дорогая машина, короткий тормозной путь, АБС, безопаснее не бывает.
Джип уехал. Женщина ощупывала, нет, не сына — коляску, и плакала.
— Спица погнута, рычаг сломался. Где чинить? На какие деньги? За какие грехи мне это?
