выжидает момент: споткнёшься, устанешь — отправит на удобрение. Шаг вперёд — чья-то кровь. Путь язычника, каменные ступени — жертвенные алтари. Проиграв, обретаешь свободу: мёртвый волен уйти.
Карнавал преследует город несколько дней. Канонада салютов не смолкает ни днём, ни ночью. Фонтаны источают эфир, медовый и пьяный, с привкусом дыма. Тени в масках пляшут на площадях. В кабаках у мостов в звёздных кварталах не протолкнуться, в домах из морёного дуба ставят на кон последние сбережения. Вакханалии вечно не длятся, наслаждения хочется всем.
— Не уходи! — попросила Кира.
Губы к виску в тишине между залпами.
— Не смогу без тебя. Если уйдёшь, я исчезну.
Выпрямился и разомкнул объятия. Любовь — тоже война. За территорию в сердце. До тех пор, пока любящий не наполнится тобой до краёв.
— Запри за мной дверь. Не открывай незнакомцам. В городе все обезумели.
Опустила голову, отстранилась.
— Скоро вернусь.
— Да.
Поникшие ресницы — острые лепестки чёрных ночных цветов, молчаливые стрелы. Нет ничего хуже покорной женщины: завладев сердцем, теряешь человека. Рядом с тобой призрак, повторяющий каждое движение, чувство, мысль, как отражение в чистом и ровном зеркале.
— Я бы остался с тобой сейчас, если бы знал, что нет выхода. Но верю, он есть.
В шаге от смерти люди отдают друг другу всё, что могут. Говорят, войны ведут к падению нравов: пожить напоследок. Нет, напротив, люди не телами меняются — душами, излить, расплескать себя до глотка, до капли. Возвышение над плотью: когда понял, что завтра не будет, и принял это без страха. Если бы знал, что не выберемся, подарил бы себя. Но чую, спасение близко. Человек продолжает рваться на волю и верить и когда меркнет в глазах.
Красная масть обжигает пальцы, прикуп лёгок в руке. Тузы ощущались бы полновеснее, жёстче. Я потерял деньги, эфир, всё, что было в запасе.
— Мы играем краплёной колодой?
Хозяин лодки цедит мой эфир. Кривая змея сигаретного дыма в лицо вместо ухмылки. Выкладывает на стол мою победную комбинацию: три туза и джокер. Пиковый меч в руке тяжелеет, тянет к земле.
— Ты сам кропишь свои карты, Ульвиг. Когда ставишь на карту всё, непременно проиграешь.
В Праге видел сны, здесь же они не снятся. Жаль, что я так одинок! Кира мне не помощница, но не могу её винить. Свыше двух тысяч лет женщину держали за ребро Адама — безвольное существо, само о себе не способное позаботиться. Тайная вечеря, двенадцать апостолов, все мужчины. Тринадцатая подала на стол и ушла, безответственно скрылась за кадром. Служанка, рабыня. Мечтала остаться, но её не позвали. Мария Магдалина, тринадцатая и единственная была свидетелем воскрешения Христа. Когда Иуда предал, Пётр отрёкся, а Фома не поверил. Но все позабыли об этом. А она мстит: лишившись голоса, утратила чувство вины за происходящее, переложила все грехи мира на наши плечи. Её дары нам — вынужденные, лукавые жертвы. Вот почему так хочется её ударить, из недоверия: рабыня не выбирает хозяина, привыкла подчиняться любому. Рабыня не вдохновляет на подвиги, но притворяется, что простила измену и трусость. Она разучилась любить, потому что любовь — удел свободных людей и сознательное самопожертвование. И никакие феминистки этого не изменят: недостаточно социального равенства, рабство не в голове, а в сердце, ослепшем без мистерий.
У кочевников было иначе. В поисках кельтских дольменов в окрестностях Праги наткнулся на древнее захоронение Дольни Вестонице. «Красная троица»: женщина и двое мужчин, посыпанных красной охрой. Первый шаг к моногамии: их убили за нарушение племенного уклада, за свободу воли. Верность и преданность — разные вещи. Амазонки кочевников шли за своими мужчинами на охоту и на войну. И умирали рядом. Собственность на женщину появилась вместе с собственностью на землю: нужны работники в поля. Землю вскрыли плугом и заставили плодоносить, изнасиловали и женщину. От неё не ждали даров, не поклонялись ей — брали силой, как берут в руки бездушную вещь. И теперь она продаётся и предаёт. Отвернулась от нас, как отворачивается судьба. «Я — всё, что было, что есть и что будет…»[77] — с тех пор, как Богиню Земли отправили в изгнание на далёкую звезду Сириус, элевсинские мистерии сменила Пасха, а живородящее женское начало — воинствующий, властный и ревнивый тиран, не щадивший никого, даже сына, судьба не хранит нас, не носит под сердцем.
Там, в Египте, фараон был верховным жрецом, а жрицы — его наложницами. Кира украла моё имя, мою жизнь и отдала ему[78]. Маугли вернула мне меч и смерть воина. Не знаю, скакала ли она на коне амазонкой кочевников, но кровь атланта, держащего небо, пусть и на хрупких плечах, течёт по её венам. Они с Аморгеном вырвутся из города, потому что вдвоём. А всё, что есть у меня, — битая карта: туз мечей, рука, занесённая над лабиринтом. Пересадить бы смелое сердце Маугли Кире! Я пленён её плотью, её красотой. Красота Маугли банальна, как закаты над морем. Красота Киры непостижима, как звуки систра. Лунное золото в глазах, песок на ладонях, почва для моих корней. Маугли вылепила нас троих и тысячу раз повторила в разноликих статуях, но не лицо Киры. Её портрет не смог бы нарисовать ни один художник, но любой человек узнал бы в ней всех, кто был некогда близок, а сейчас далеко: маму, сестру, первую любовь. Кира — фазы Луны. Волоокая и неверная. Кошка, позволяющая гладить себя лишь тому, кто кормит. Испытующе смотрит на меня и ждёт, когда налью ей на блюдечко наше время. Думает, я ей должен. Аморген тоже выжидал непонятно чего, пока Маугли не заточили в башню. Мы четверо и правда похожи на карты. Они — светлая пара, мы — тёмная. Один в паре действует, а другой созерцает, не пытаясь помочь. С той разницей, что луч света всё же един, а тени падают на противоположные стены.
— Удалось достать лодку?
Вздрогнул от неожиданности. Мой противник давно ушёл, а за столом из морёного дуба рядом со мной сидела Маугли.
— Не удивляйся. Ты сам меня сюда вызвал. Ты же знаком с Альбертом, братом Аморгена?
— Дух? Видел его пару раз у нас дома. Учит Киру рисовать.
— Да, дух, и очень мудрый дух. Если научит, найдём мост. Он утверждает, что мы сами создаём жизнь в городе своими мыслями, чувствами.
Извлекла из кармана песочные часы. Неловко улыбнувшись, прижала к груди. Песок побежал из верхнего прозрачного конуса в нижний, будто сквозь пальцы.
— «Hold Infinity in the palm of your hand and Eternity in an hour…». Купила в лавке в квартале пирамид. Песок меня успокаивает. Кажется, держу в руках своё время. Кажется, так оно принадлежит мне. И скучаю по статуям. Аморген сказал, что песчаную косу срыли, но ты же знаешь, вера умирает после человека. Хочется к ним прикоснуться. Песчаные статуи — смелые наброски моего прошлого, эскизы мечты, немногие из них успела воплотить в камне. Но скульптурам не нужен зритель, как и молитвам слушатель. Они живут сами по себе. Когда Аморген обучал меня, частенько читал «Диалоги» Платона об идеальном устройстве общества, где всякий — философ, музыкант, поэт. Бродили по Афинам, и я представляла себе этих мечтателей в сандалиях, как под средиземноморским солнцем сочиняют стихи, музицируют, философствуют. Открывают таланты и создают нечто прекрасное, сами себе и режиссёры, и актёры, и зрители. Творчество для них — путь самопознания и саморазвития. Искусство — мистерия для одного. Пустой театр, кино без плёнки — здесь и сейчас, на самом деле только это и важно: мгновения, когда пальцы перебирают песчинки. Все заняты собой, а те, кто требует зрелищ, — в прошлом. Ни под чьи вкусы не надо подстраиваться, никому не приходится угождать. Нет ни соревнований, ни славы, ни лицемерия. Никого не запрут в стенах башни без солнечного света за неугодные городу разноликие статуи.
— Мне жаль, Маугли, что так вышло. Но лучше забыть о песке, если хотим выбраться отсюда. И поторопиться, пока все пьяны и танцуют в масках. Уйдём незамеченными, в Карнавал никто не кинется за нами в погоню.
— Они сточили все лица у статуй в городских фонтанах и новые сделать не позволят. Я так и не нашла дорогу в гавань, теряюсь без ориентиров в пространстве улиц, блуждаю по лабиринту. Выхода нет.
