Снова перекрёсток — я опять свернула, потом сменила направление ещё раз и успокоилась окончательно только когда мы с Боргезом оказались даже не на дороге, а в какой-то глубокой канаве, над которой тесно сплетались деревья и кусты.
15.30
Ноги у меня гудели. Умнее всго было бы тихонько стоять на месте и ждать сумерек, а потом выбраться на поля и спокойно идти. Хотя мы петляли, заблудиться было невозможно. Всегда, в какую бы глушь не забиралась пешком или верхом, я чувствовала, где дом так, словно во мне был компас, стрелка которого всегда одним концом указывала на ферму. Только дело в том, что стоять было просто невозможно. Боргез вымок, но его шкура оставалась тёплой, даже горячей, а вот я совершенно замёрзла, даже пальцы онемели, словно в мороз. На ходу казалось немного теплей, хоть при каждом движении в кроссовках противно чавкала вода и холодные мокрые штанины джинсов липли к ногам.
Пыталась я отжать свою куртку, но намокшая ткань сделалась такой жёсткой и грубой, что у меня просто не хватило на это сил. К тому же свитер оказался ничуть не суше куртки, для тепла надо было и его отжимать, а заставить себя раздеться почти совсем, оставшись в одной майке, я не смогла, разозлилась от этого и обиделась, беспомощно выругалась, попыталась заплакать, но слёз в глазах не было.
И мы шли, шли вперёд, продираясь сквозь заросли. Лицо горело и чесалось — среди кустов, которые мы раздвигали, был кизил, а любой знает, что на кизиловых листьях есть такой жгучий пушок, его даже дождь не смывает. Но подныривать под опасные ветки, как это надо делать, не хотелось. От усталости все ощущения сделались чужими. То есть я чувствовала холод, чувствовала, что кожу жжёт из-за кизила, чувствовала, что одежда мокрая до нитки — но казалось, будто это происходит с другим человеком, я смотрю на него и мне его жалко.
Боргез низко опустил голову. Он был рядом со мной и никто за нами не гнался, поэтому жеребец успокоился и даже начал пастись, на ходу срывая длинные травины, пробившиеся сквозь плотный ковёр опавшей листвы.
Только теперь я заметила, что земля изменилась, стала мягче и темней. Мы очутились глубоко в горном лесу.
16.12.
Посмотрев на часы, я как бы очнулась, огляделась по сторонам и заметила, что стало вроде бы темнее. Тут же вспыхнула надежда — может быть, это уже сумерки, и можно возвращаться на поля…
Впереди гулко грохнул выстрел.
Мы встали, как пойманные.
Боргез вскинул голову, подвёл зад и озирался, готовый сорваться с места и скакать, скакать, скакать… Я тоже приготовилась прыгать ему на спину и тут же вспомнила рассказ Лёшки Мокрухина о том, как однажды под ним охотники убили меринка. Ехал-ехал, вдруг вот так же ударил выстрел, лошадь под седлом дёрнулась и начала оседать на подломившихся ногах… Настоящий охотник не будет палить почём зря, но сколько их, настоящих? Гораздо больше тех, которые готовы нажать на курок, едва увидят в кустах что- нибудь тёмное о четырёх ногах, и только потом интересуются, кто это был: кабан, олень, заблудившаяся корова или подсёдланная лошадь…
Новых выстрелов не было. Стояла тишина. Особая лесная тишина с потрескиванием веток и еле слышным постукиванием дождевых капель, срывающихся с живых листьев на листья палые.
Боргез поприслушивался немного, потом с шумом выдохнул воздух, завернул аж на спину хвост, и на лесную землю с мягким стуком попадали конские «яблочки», от которых поднимался парок. Я подобрала сухую ветку, сгребла навоз под куст и забросала ржавыми листьями. Так всегда делают конокрады. Никуда ведь не денешься от того, что если лошадь много ест, она, извините, много… И случалось, хозяева выслеживали конокрадов именно по навозным кучкам.
Больше в лесу не стреляли. И я решила положиться на слух жеребца, который не чуял опасных звуков.
Мы широким шагом пошли по канаве, потом вышли на лесную дорогу. Я положила руку на холку Боргеза, идти стало легче, потом согрелась на ходу и захотела спать. Ветра не было, низко стояли тучи, приглушённо светились жёлтым среди зелени деревья и кусты, вспомнившие об осени. На кизиле краснели продолговатые бусины ягод, и чёрными спелыми вокруг был усыпан лиственный ковёр. Сумеречно и спокойно было в лесу.
Шаг за шагом продвигались мы к дому.
Снова я очнулась от полудрёмы, когда ветка, согнутая по пути Боргезом, хлестнула меня по лицу. В пепельном свете пасмурного вечера числа на циферблате электронных часов были едва различимы.
17.23.
Можно было выходить. И я тут же напрямик повернула туда, где, как чувствовала, должна проходить симферопольская трасса. Напролом, не подумав о лучшей дороге.
Снова лес осыпал нас холодным дождём, но мне уже не было холодно.
Стемнело совсем.
Мы шли, мы шли, и в синем сумраке я не заметила сразу, что деревья впереди поредели, подняла глаза только тогда, когда Боргез насторожился.
Между ветками горели огни. Одни, фары машин, двигались. Другие, неподвижные, явно светились в окнах домов.
С опушки стало видно бледное зарево на горизонте. Это мог быть только Бахчисарай.
Боргез начал пастись, ещё бы, с утра не ел! Я пожевала ягод шиповника, хоть голодной совсем не была.
Когда он утолил голод, я потянула верёвку:
— Давай, маленький! Нам пора!
Вскарабкаться ему на спину мне удалось только с третьего раза. Хорошо ещё, что Борька терпел мои неудачные попытки, стоял смирно, как будто был он деревенским мерином, а не чистокровным жеребцом.
Мы поехали — где шагом, где, чтобы согреться, коротким галопом. Поехали домой.
Домой… Я только сейчас подумала о том, о чём давно было надо подумать. Мы же возвращались прямиком в Яблоневое. Там-то нас и ждут… Но, с другой стороны, дорога на Ай-петринскую яйлу, пустынную, изрытую пещерами высокогорную равнину, где из человеческого жилья — только военные части и домики лесников, куда поздней осенью и зимой не добраться без вертолёта, где крымские конокрады прячут порой лошадей, тоже проходит мимо нашего села…
Меня мягко качало на спине жеребца, спать хотелось просто невыносимо, так, что невозможно думать. И я приняла простое решение: еду пока в Яблоневое, а там посмотрю, что буду делать.
Сразу стало легко на душе.
А потом произошло что-то странное: вроде бы я не спала, но действительность стала изгибаться и растягиваться, почему-то привиделось солнце, море и пляж, а потом рядом непривычным для него спокойным галопом поскакал Карагач с Машкой на спине… Потом я очнулась — снова ночь, темно, сыро, мы с Боргезом одни.
Минуя окраину какого-то села, я увидела полупрозрачные очертания ещё одного знакомого человека верхом на крупной серой лошади. Призрак прошел через белые развалины коровника, поравнялся со мною и я узнала его. Это был тот самый Николай Зуенко, которого мы с Веркой видели убитым. Только был он сейчас молодым, как на фотографии в альбоме тренера.
Он, обходя меня на галопе, улыбнулся — хорошо улыбнулся, по-дружески — и я обрадовалась, что смерти, оказывается, нет, а если даже она есть, то не навсегда…
Снова и снова возникали полупрозрачные видения разных всадников, знакомых и незнакомых, и, проскакав мимо нас с Боргезом, уходили в ночь. Нет, это были не сны, я же не падала с жеребца, я объезжала сёла, отмечала направление, чётко видела сквозь призрачных конников деревья и кусты, канавы и ставки, заросшие тростником… Страшно тоже не стало, потом, уже после, я, конечно, думала, что каждый нормальный человек испугался бы, но тогда, ночью, в полях, всё это было в порядке вещей.
Когда мы по широкой дуге, полями, обогнули Бахчисарай, Боргез начал торопиться и здесь же перестали появляться призрачные всадники. Жеребец чувствовал, что с каждым шагом мы приближаемся к ферме, и мне приходилось сдерживать его. Хоть мы ехали по знакомым местам, я боялась пускать его
