но поспешил откинуть её в сторону, чтоб не путалась под ногами.
А Нерст говорил и говорил. И всё его лицо пылало самыми разными чувствами по мере того, как он приближался к концу своего повествования. Он говорил не складно, порой прерывал рассказ непродолжительными паузами, после чего снова кидался продолжить беседу, причём делал он это с какой- то одержимостью дьявола. Но своего он добился – впечатления на слушателя это произвело. Да ещё и какое!
Перед взглядом Надькевича пронеслись картины, о существовании которых он уж точно никак не мог догадываться. Теперь эти образы заплыли перед его глазами так ясно, что никакой художник не смог бы лучше сделать иллюстрации к рассказу Нерста, чем живое воображении уличного мальчишки Морица Надькевича, который подрабатывал разносчиком газет и телеграфистом.
Нерст говорил много – в особенности об Аляске, о её природе, обычаях и нравах, о людях. Хотя всё это было во всём мире с избытком, но здесь, в этом нетронутом человеком краю оно производило совсем другой, противоположный эффект…
Надькевич замер после очередной подзатянувшейся паузы, и Нерст уже стал продолжать свой рассказ, как вдруг резко оборвал его на полуслове. Из-за двери послышался глухой голос Вингерфельдта:
- Что ж ты замолчал? Продолжай… - это было сказано с присущей учёному рассеянностью и некоторой долей любопытства.
Нерст лишь отрицательно покачал головой, наклонил голову и умолк. Рассказ он больше не собирался продолжать, и, как понял Надькевич, от него едва ли можно будет сегодня добиться слов на эту тему. Было видно, что ему неприятна эта тема. Всё вдохновение Нерста исчезло где-то в глубине души, и он так и сидел на месте, склонив голову и размышляя о чём-то своём. Его выражение лица очень ясно говорило о том, что он не хотел никого пускать в свой внутренний мир.
Вингерфельдт осторожно вошёл в комнату, присел за стол. Следом вошли Николас, Феликс, а кто-то ещё остался стоять в дверях. Нерст даже не обратил внимания на вошедших, напряжённо думая о своём. Как ему хотелось в этот миг провалиться под землю! Но его уже заметили, и прятаться было некуда…
- Ладно. Феликс, может, ты всё-таки скажешь, зачем понадобилось сегодня всех нас здесь собирать? – спросил нетерпеливо Николас.
В этот миг в комнату поспешила войти ещё одна личность, до этого предпочитавшая прятаться в тени, и тем самым немало удивила своим присутствием всех здесь находящихся. Вингерфельдт от удивления даже выронил чайную ложечку, которой до этого играл на столе. Надькевич, и даже Нерст, удивлённо подняли глаза вверх, словно бы они увидели какое-то диковинное животное, а не человека.
Николас даже протёр глаза, тем самым обогнав всех присутствующих по своему удивлению. Да, было от чего не верить своим глазам!
Перед ними стоял, уперев руки в бока, сам Гай Гезенфорд! Лицо его было явно чем-то недовольно, однако он старался этого не выражать, правда, это плохо у него получалось. Вновь прибывший в доблестные ряды своей электрической армии, он поспешил снова принять на себя свои полномочия главного управляющего, и решил теперь, что, наконец, настало то долгожданное время, когда всё можно взять в свои ежовые рукавицы. Прежний Гай вернулся, отдохнувший, с новыми впечатлениями, чувствами, так резко нахлынувшими на него, печалями и радостями. Он пришёл сюда, чтобы теперь обо всём этом поведать им. Но это уже был далеко не прежний Гай, с его остротами и странным несносным характером.
В нескольких шагах от Нерста он вдруг остановился, и полным злости лицом обернулся к Вингерфельдту, рассеяно озирающемуся вокруг. Глаза Гая метали молнии.
- Ты спрашиваешь, почему он молчит? Почему прекратил рассказ? Хочешь, я отвечу всем вам на этот вопрос, раз на то дело пошло?! – Гай присел на стул, и последний показался маленьким и хрупким по сравнению с самим валлийцем, в мыслях которого вряд ли можно было заметить что-то хорошее.
Вингерфельдт удивлённо качнул головой, словно бы до него не сразу дошло, о чём говорит этот славный малый, затем поднял глаза на разъярённого Гая, ожидая ответа на незаданный вопрос. И он дождался его. Гай, весь злой по непонятной причине, горевший желанием раскрыть людям глаза на правду, теперь сидел перед Алексом, и все его действия уже ничего не предвещали ничего доброго. Валлиец словно бы с издёвкой, поспешил спросить:
- Ну-с, каков будет твой положительный ответ?!
- Для начала мне надо услышать твой отрицательный вопрос, - Вингерфельдт был спокоен, как скала. – Что это ты так взвёлся, а, Гай?
- Потому что я жажду, чтобы вы услышали правду. Вы, кого жизнь не забрасывала в такие дали, где первостепенными становятся инстинкты выживания, а не культурные или какие-либо ценности. Разве вы знаете, что значит настоящая жизнь? Нерст боится своих воспоминаний. Знаете почему? Потому как они полны такой грязи и лишений. Где за деньги, за какие-то жалкие геллеры или центы решалась вся дальнейшая судьба. Где все деньги были обагрены кровью множества людей, и где эти жизни вообще ничего не стоили?
После этого он взглянул на Нерста так, словно бы у того руки действительно были в крови невинных жертв. Сам Альберт лишь удивлённо раскрыл рот, не в силах сказать что-либо в ответ. Настолько поразил его диалог этого странного парня, прибывшего издалека. В горле Нерста застрял ком, и он был уже не в силах его проглотить. Впрочем, Гай и не ждал от него никакого ответа. Он обернулся к другим слушателям и стал ждать ответа от них.
Вингерфельдт на миг погрузился в свои размышления, было видно, как нахмурились его густые брови, но в тот же миг они поспешили вернуться в первоначальное состояние, а в глазах учёного появилась ясность по поводу своего положения.
- Гай, все мы выходцы из весьма скромных семей. Ты не находишь это таковым? Я сам притерпелся достаточно за свою жизнь, но мне нечего скрывать. Ибо человек я из работящих.
- Да, но вряд ли тебе суждено было пройти через всё то, через что прошёл я, или тот же Альберт. В этом-то и заключается наше с тобой различие во взглядах. Премилый дядя Алекс, я бы давно обратил твоё внимание на одну любопытную заковырку в истории: и я гляжу на свою биографию, как на нечто неудавшееся. Воспоминания причиняют мне боль. Как причиняют и Альберту. Да, мы могли бы быть совершенно другими. Но мы те же. Я готов зуб дать, что такой парень, как Нерст, был весьма неплохим в своё время, но именно нужда кинула его туда, куда бы ни один нормальный человек не вступил бы ногой.
- И всё же я не понимаю, что ты нам хочешь сказать? – Вингерфельдт слегка наклонил голову и всё выражение его лица стало сочетать в себе подозрительность и любопытство.
- Не понимаешь? Хорошо. Вот скажи, тебя когда-нибудь отвергало твоё общество, в котором ты жил? Оно изгоняло тебя прочь, бросало на произвол судьбы?!
- Ты не прав, Гай, - раздался тоненький голосок позади, в котором Гай узнал Мэриан. – Мы сами себе создаём такую судьбу. К чему поднимать всю эту грязь наверх, в мире вполне хватает грусти и печали. Подумай сам, человек должен стремиться к совершенству. Ты человек начитанный, и ты тем более должен понять, что надо стремиться ко всему красивому и изящному.
- О да, - что-то ядовитое мелькнуло на лице Гая. – Только, чтобы понять действительно всю ценность пищи, надо сначала пройти через жуткий голод, и ты никогда не поймёшь, что такое вода, пока не претерпишь жажды.
Этот новый оратор, проснувшейся в Гае, задел какую-то струну в обществе всех сидящих здесь. И все ведь прекрасно понимали, что он ведь прав в чём-то. Но знать бы им только, в чём заключалась вся эта навязчивая правота?
- Вы не ответили на мой вопрос, - стал продолжать Гай, скрестив руки на груди и, с выжиданием глядя на людей.
Беспомощно сверкали глаза Вингерфельдта.
- А разве тебя общество изгоняло прочь? Разве не ты сам отгородился от него, признав только свою отшельническую жизнь? Ведь ты сам сделал так, чтобы к тебе были плохо расположены. Сейчас ты один, и поэтому решил излить все свои мысли по поводу тоски и одиночества мне? Ты, который сам же себя и обрёк на это?
