да и всю квартиру в принципе. Ведь Николас возвращался сюда поздно, потому как был завален доверху своими книгами и заботами.
А потом прибавилась ещё одна. Его деньги кончились на учёбу, и предстоял весьма трудный выбор, который состоял, правда, из одного составляющего: бросить учёбу в этом университете. Сбережений семьи не было вовсе. А работа в компании Вингерфельдта пока оплачивалась недорого: на тот миг восемнадцать долларов (именно долларов, ибо так легче будет показать соразмерность денежных единиц, получаемых за работу). За низкую и тяжёлую работу (копание канав для прокладки кабелей) платили два доллара, чтобы снимать жильё, элементарно, в одну комнату, платили четыре-пять долларов неделю. Двенадцать долларов платили начинающим актёрам, и в общем-то, жизнь была весьма и весьма дешёва в те года.
Но Николас всё не решался сделать этот выбор. Он всё откладывал, хотя чувствовал, что не может сводить концы с концами. Конечно, Гай – это чертовски славный малый, но за него он платить не будет, и вряд ли давать в долг. В этом мире каждый был сам за себя, и этим, пожалуй, всё сказано. А проблема оставалась чёрным грузом висеть на шее Николаса.
Гай проснулся, и в его глазах отразилась ясность ума. Вся его привычная полуулыбка, к которой привык Николас, куда-то исчезла буквально с момента переезда. Было ясно, что-то произошло в характере этого неукротимого валлийца с производительностью труда, как у черта, после чего он резко замкнулся в себе и перестал показывать то, что его всегда так характеризовало.
Но Николас виду не подал.
- Лампочка накаливания… Это ведь триумф, Николас! – глаза его загорелись. - Знаешь, что это значит? Когда мы доведём до промышленного использования эту вещицу, мы все разбогатеем. И возможно, все те лишения, что сносили мы тут, наконец, испарятся в прошлое. Как бы я хотел этого! Мне надоели мои бесконечные скитания в мире неопределённости.
Он говорил одно, а сам думал совсем другое. Это были лишь призрачные иллюзии туманного будущего, которое так же поворачивается лицом, как и задом. Гай это прекрасно понимал, но нельзя было сразу переключаться на чёрные мысли.
После этого он предложил Николасу помочь расправиться с багажом, привезённым в квартиру. Николас сразу почувствовал запах чего-то нового, и немало удивился, когда вскрыв чемоданы, развязав узлы, на столе стали появляться груды всяких книг. Книги, книги, книги. И ничего уже кроме них!
И наконец одно небольшое письмо, написанное корявым почерком на пожелтевшей бумаге, которое Гай тут же выхватил из рук опешившего серба, заявив, что эта бумажка представляет историческую ценность в недалёком будущем. Немного откинув в сторону свой хлам на столе, Гезенфорд быстро забил свободное пространство наукой, и только после этого стал чувствовать себя счастливым. С чувством выполненного долга он вновь пошёл на кухню, где вновь занял свой стул и долго всматривался в собаку, свернувшуюся у ног хозяина, и давно привыкшую к его частым отлучкам.
- Всё течёт. Всё меняется. Но мы порою остаёмся прежними, вместо того, чтобы бежать вслед за временем. Может, в этом-то и заключаются все трагедии людских судеб?
На этот вопрос Гай вовсе не требовал ответа, и было видно по всей его фигуре и задумчивому лицу, что это скорее мысли вслух, чем попытка возобновить разговор. Но Николас откликнулся, чем привёл Гая в некоторое недоумение:
- А тебе не казалось никогда, что люди меняются вместе со временем бессознательно? Просто некоторые не замечают этого, а другие – да. Разве ты не изменился за тот короткий период времени, что я тебя не видел?
Гай удивлённо поднял голову, долго думая, отвечать на этот вопрос или нет. Никогда на его мысли вслух никто не отвечал тем же, и теперь он смутно пытался понять, что в таких случаях надо делать.
- А разве я должен оставаться прежним со своей собачьей жизнью? Судьба обеспечила мне счастливую жизнь, только вот, что с ней делать дальше, я уже не знаю. Меня, Нико, знаешь, не зовёт никакая звезда, как других. Все эти мои работы – это лишь попытка уйти от себя, своей жизни. А ведь если хорошенько вдуматься, я ведь так и не жил по-настоящему. Я работал на многих предприятиях, где труд делал из человека животное, и знаешь что? Самым лучшим для меня оказалась та работа, которая требует нечестности и ловкости. Теперь я опять её потерял, и теперь вынужден вновь бежать от себя в этих каменных джунглях. Но я по-прежнему одинок, я по-прежнему бесполезно думающая машина, единственная в своём роде из-за её неповторимости.
- Это ведь Нобель сказал? – оживился Николас. И после кивка Гая он поспешил ответить на этот длинный монолог. – И ты жалеешь о том, что бросил свою работу вора?
- Нет! – с жаром воскликнул Гай. – Я даже рад, что именно так всё получилось! Но теперь меня съедает изнутри некая тоска, с которой я справиться не в силах. Здесь, у Вингерфельдта я обрёл себя, и в то же время потерял. Я так и не нашёл истинную утёху своей жизни. И весь этот мир кажется мне таким ничтожным, таким маленьким. Почему я стал вором? Так меня вынудила судьба. Ты видел когда-нибудь голодающих в трущобах? Это грозило и мне, если я что-нибудь бы не предпринял.
- Но разве у тебя не было честных путей к достижению успеха?
- Наверняка были, - задумался Гай. – Но на тот момент все места, где я работал, давали доход, который не позволял мне даже сводить концы с концами. Да, я рисковал своей головой, ввязываясь в этот уголовный мир, но иначе было нельзя. Судьба обозлилась против меня. И ей надо было забить меня до конца. Знаешь, ей это здорово удалось!
Он опустил голову, снял кепку, и солнце поиграло на его светлых волосах. Весь вид Гая выдавал в нём какого-то деревенского парня, он относил его к тому классу, что считался нищим – что состоял сплошь из фабричных работников и матросов. Но он стоял их всех выше по лестнице разума и выводов.
- Знаешь, чтобы быть философом, вовсе не обязательно читать множество заумных книг. Порой хватает трезвости и ясного взгляда, совмещённых с жизненным опытом, чтобы делать правильные опыты. В книгах все наиграно – потому что те, кто их писали, не видели жизни. Они пишут о том, о чём сами не имеют ни малейшего представления. Знаешь, я ведь тоже пробовал писать. Но меня забраковали. Потому как в моих рукописях дышала жизнь. А эти редакторы, что и писатели, все из одного теста, все они – бесчувственные автоматы, целью которых являются лишь деньги.
- Да, - вздохнул Николас, выслушивая эту исповедь. – В нашем мире деньги куда важнее человека. Главное преуспеть. Неважно, что ты теряешь этим жизнь.
- Вот именно! – загорелся Гай. – Люди теряют жизнь на поприще денег, а нас учат ими ещё восхищаться. Мы должны идти все по стопам людей, которые становятся просто животными. Одно дело рабочие – их вынуждает судьба переменить привычный уклад жизни, заставляет опуститься до первобытного состояния. Для меня до сих загадка – как я сам не спился и не испортился в этом мире, где столько соблазнов. Многие давно уже забили на эту жизнь, ибо она их кинула в такие дали, где жизнь для них, как безделушка в доме и не приносит никакой радости. Наверное, так правильно, как думаешь?
Серб согласно кивнул, чувствуя себя как-то не по себе при всех этих разговорах. Гай глядел вперёд глазами, повидавшими жизнь, но как далёк был этот человек с соломенными волосами от этого мира, полного утёх, и отвергшего его! Назад его уже не примет никто. И ему приходилось жить с этой мыслью в разбитом сердце, молча переживая своё состояние.
- Это когда-то пройдёт, - заключил Гай весьма устало. – И прежний Гай снова будет работать как чёрт, успевая всем из компании надавать подзатыльников, подсчитывая доходы, провёртывая свои хитроумные аферы в маленьком часовом магазине, и потихоньку будет продолжать грызть ножки стульев великих титанов-господ вроде Рокфеллера с Морганом.
После этого он несколько минут гладил собаку. Вдруг в нём проснулось вдохновение. Он подошёл к окну, и глаза его загорелись одержимостью.
- Я хочу взлететь в небо! Это так ново и так притягивающее! Всегда всё новое притягивает людей, и я, я тоже хочу затянуться от этого нового занятия! Может, в этом и будет заключаться моё призвание? Кто знает.
Он вдруг достал гитару, и стал задумчиво набирать на гитаре грустный мотив:
В наших глазах крики вперёд
В наших глазах окрики стой
В наших глазах рождение дня
И смерть огня.
