«виллис» Ротмистрова. Куда и зачем в такую рань направлялось руководство армией, Кошляков не знал, да ему и незачем было знать, какими проблемами занимается сейчас высший офицерский состав.
Ротмистров же с группой офицеров направлялся в это время к командному пункту 29-го танкового корпуса. Прибыл он на КП почти ровно в шесть часов утра.
Почему именно этот командный пункт — среди множества остальных — избрал Павел Алексеевич своим наблюдательным пунктом? Странный вопрос и, наверное, несколько наивный. И не следует его задавать наобум; просто, нужно увидеть КП 29-го танкового корпуса близко и воочию, и тогда всё самому сразу же станет понятно. Нынешний, ещё не обжитый Ротмистровым, наблюдательный пункт располагался на довольно-таки приличном по высоте холме-кургане, выросшем юго-западнее Прохоровки по дороге в сторону села Береговое. С этого чудесного холма просто прекрасно просматривалась раскинувшаяся в сторону Петровки, Прелестного и совхоза «Комсомолец» местность. И местность эта — именно сейчас — интересовала командующего 5-й гвардейской танковой армией больше всего на свете. Почему интересовала? Да тут и дураку ясно: на этой самой местности с минуты па минуту должна было развернуться страшное и мощнейшее сражение с применением большого количества стальных машин.
Адъютант Ротмистрова Василий Земсков привычно распахнул дверцу «виллиса»:
— Прошу вас, товарищ командующий!
— Спасибо.
— Пройдёте в блиндаж? Или…
Павел Алексеевич заинтересованно повёл взглядом на прочно построенный блиндаж. Земсков перехватил его взгляд.
— Он — надёжен! — сказал адъютант. — Сделан, как говорится, на совесть. Солдатики постарались…
Когда-то на этом холме, выбранном сегодня для наблюдательного пункта командующего армией, беззаботно рос и пышно цвёл прекрасный яблоневый сад. Сейчас же сад наполовину был сожжён пожаром войны и вырублен. Ротмистров горько усмехнулся, подумав: «Ах, война!.. Никого ты не щадишь — ни людей, ни сады…» — и тут же согнал с себя проявившуюся мимолётом сентиментальность.
— Товарищи офицеры, — скомандовал он сопровождавшим его военным, — пройдёмте в блиндаж!
И первым двинулся вперёд. Сопровождающие прошествовали за ним.
В блиндаже на удивление было более-менее просторно. Из его амбразуры открывался чудесный и широкий обзор равнины — беспорядочно всхолмлённой, покрытой немногочисленными зелёно-серыми перелесками и коварными оврагами. Совсем недавно вынырнувшие из-за горизонта первые лучи солнца приятно и нежно золотили тучную ниву хлебов, уродивших в этом году на славу. За жёлтым спокойным морем пшеницы неплохо просматривалась из командармского блиндажа тёмная опушка большого лесного массива.
— Немцы, Павел Алексеевич, обосновались в том лесу! — показал на массив генерал Кириченко. — Совсем рядом затаились, рукой можно подать.
Ротмистров молча кивнул головой, щуря глаза, пристально всматривался вдаль, а Кириченко продолжал:
— Хочу доложить, товарищ командующий армией, что нынешняя ночь прошла, скажем так, относительно спокойно.
— То есть, как это «относительно»? Расшифруйте, пожалуйста! Прошу вас.
— А так: гитлеровцы, боясь темноты, всю ночь без отдыха пускали осветительные ракеты, ну и ещё — вели редкий артиллерийский огонь. Не прицельный, а так, на всякий случай.
— Ясно, товарищ Кириченко. И это всё ваши новости? — спросил Ротмистров, не отрывая взора от расстилавшейся перед ним местности.
— Никак нет, не всё, товарищ командующий. Хочу доложить, что наши разведчики слышали — довольно явственно! — рокот многочисленных моторов.
— По-видимому, уважаемый Иван Фёдорович, противник наш, несмотря на темноту, всё-таки выводил на исходные позиции свои танки.
— Так точно, Павел Алексеевич, вы, как всегда, правы: н тапки свои немец выводил, и моторизованные части!
Ротмистров крепко задумался. Молчали и остальные офицеры, словно боясь в этот девственный час рождающегося дня нарушить утреннюю тишину, словно боясь спугнуть её ненароком. И лишь ничего на свете сейчас не боялись, исполняя свой воинский долг, неутомимые телефонисты и радисты, как рассудительные кроты разместившиеся в окопах, окружающих блиндаж, и чуть дальше, в неглубоком овраге, где ожидали своего святого часа тщательно замаскированные мотоциклы и бронемашины связи.
И всё-таки тишина эта июльская казалась призрачном! и обманчивой. А всё потому, что по всем признакам, которые ощущали буквально всё — от рядового бойца до генерала — чувствовалось, что недалёк тот проклятый час — да какой там час?! — недалека та минута, когда эту напряжённую и какую-то совсем неестественную тишину внезапно разорвут, разверзнут до основания невыносимым адским грохотом сотни смертоносных орудий, тысячи и тысячи свистящих и шипящих бомб и снарядов, а пулям — и счёту не будет. И разорвавшаяся напрочь девственная тишина всколыхнёт древнюю землю Дикого поля, вмиг заставит её кипеть бушующим до небес сине-красным огнём и засеет несчастную, бомбами и снарядами вспаханную землю мириадами металлических осколков…,
— Товарищ командующий, — доложили Ротмистрову, — над нами появились «мессершмитты»!
Павел Алексеевич машинально взглянул на часы: половина седьмого утра. Спешат немцы, торопятся: «мессеров» вот, стратеги окаянные, запустили, чтобы расчистить воздушное пространство. А для чего им, скажите, небо чистым делать? А для того, чтобы нанести нам, русским, бомбовый удар. Тут всё ясно, и к налёту тяжёлой авиации надо подготовиться — не очень-то приятно голову свою единственную под небесную, смерть подставлять!
Через полчаса, то есть, где-то около семи часов, Ротмистрову доложили, что с запада, на смену «мессерам», наплывают «юнкерсы». Павел Алексеевич прислушался: точно; в уши вплывал, вызывая откуда-то из глубины души подленький страх, монотонный гул тяжёлых немецких самолётов. «Юнкерсы» летели бомбить. И не кого-нибудь там, а именно их — 5-ю гвардейскую танковую армию!
Бомбардировщиков было несколько десятков, и от их занудливо-уверенного гула становилось как-то не по себе, и тошнота предательски подкатывала к горлу. «Юнкерсы», словно хищные птицы из высокого поднебесья, выбирали себе цели-жертвы, а выбрав — сразу же перестраивались в удобные для них позиции и, тяжело кренясь на крылья с нарисованными на них крестами, переходили сразу же в смертоносные, наводящие ужас на всё земное, пике. И земля дрожала, как при извержении проснувшегося вулкана — содрогалась своим беззащитным телом от страшных разрывов.
Наблюдательный пост Ротмистрова был очень тщательно замаскирован, и немцы с воздуха не видели его. Педантичные во всём немцы сбрасывали бомбы пока что по населённым пунктам, лежащим окрест, по отдельным рощам, выглядевшим оазисами жизни среди жёлтых хлебов. Местами уже жарко горел, полыхал этот самый зрелый хлеб, а багровые стрелы яростных вспышек безжалостно и мощно прорезали и разрывали на мелкие части и кудрявые облака дыма, и высоченные плотные фонтаны земли, вздыбленной и обесчещенной. И попавшие в самый эпицентр бомбардировки воины очень хотели бы оказаться в эти растреклятые минуты в аду, в самом, что ни есть, его пекле, где, наверное, сейчас было значительно лучше, чем здесь, на земле, под безгрешной и несчастной Прохоровкой…
— Чёрт побери! — выкрикнул в ярости Земсков. — Где же наша авиация? Я ничего не понимаю, Павел Алексеевич!
Ротмистров ничего не ответил возбуждённому и полыхающему справедливым гневом адъютанту, лишь продолжал пристально вглядываться в сплошь оккупированное немцами небо. Что мог он сказать адъютанту, если сам постоянно мысленно повторял; «Где же вы, истребители?… Где же вы?…» И вдруг, словно прислушавшись к молчаливому вопросу генерала, в небе появились наши самолёты — несколько звеньев юрких советских истребителей. И воздух — всё пространство над территорией предстоящего танкового сражения — стал ареной жарких небесных схваток.
Наблюдая за причудливыми и захватывающими воздушными поединками, Василий Земсков нервно
