Мужчина упал, а Никаноров нагнулся к женщине, подал ей руку:
— Вставай!
Женщина встала, и тут Иван Никаноров чуть не получил разрыв сердца. Перед ним была Валюха. Валюха Озерова…
— Ты?… Кто тебя пытался?… — и он снова саданул кулаком в лицо поднявшегося мужчину, но тот уже не упал, а отскочив в сторону, судорожно потянулся рукой к кобуре с пистолетом.
И тут сержант узнал мужчину: перед ним с разбитым в кровь лицом стоял политрук Маматов. А Валюха вдруг дико закричала, встав между ними и схватившись за голову руками:
— Иван!.. Серёжа!.. Перестаньте!.. Иван, уходи отсюда!..
И тогда Иван Никаноров всё понял…
Сержант Никаноров не спал. Ему было не до сна. Он крепко был расстроен непредвиденной стычкой с политруком. Но более всего Иван был потрясён поступком его невесты, его бывшей невесты Валюхи Озеровой. Как она могла, обещав ему, Ивану, ожидать его с войны, целоваться с другим мужчиной и, наверняка, не только целоваться… За три года Иван Никаноров насмотрелся, наслушался самого различного толка историй о ППЖ, о тех женщинах, которые напропалую спят с мужчинами и, в основном, с командным составом.
В сердцах, в горячке сержант хотел было сразу заявить и политруку, и комбату майору Плетенюку, что плевать он хотел на то, что его два часа назад приняли в ряды ВКП(б), что не хочет он быть в той партии, в которой состоят такие сволочи, как политрук Маматов. А затем сержант «оплылся»: господи, да разве партия большевиков состоит только лишь из подобных политруков!.. Нет, конечно, — хороших коммунистов в её рядах значительно больше. Это и Ленин, это и Сталин… Да и их непосредственный командующий генерал Ротмистров. А Тришкина взять, младшего лейтенанта: мужик ом — хоть куда, и тоже в членах ВКП (б) состоит…
Так думал в эту бессонную ночь сержант Никаноров. И не знал он, что не спят вместе с ним сейчас многие. В том числе и генерал Ротмистров. Генерал думал. Вчера противник пытался их упредить и захватить Прохоровку. Это на них, на немцев, он вчера с Василевским наткнулся… Обстановка внезапно осложнилась: ранее намеченный исходный район для контрудара оказался — увы! — в руках гитлеровцев. Всё теперь следовало проводить заново — выбор огневых позиций артиллерии, рубежей развёртывания и атаки, и всё прочее и прочёс, и всё для того, чтобы чётко и грамотно управлять войсками в вою. Задача, конечно, была сложная, но с ней все органы штаба армии, командиры и штабы корпусов, бригад и частей справились в самое короткое время, то есть в считанные часы. 13 боевом приказ были внесены необходимые коррективы. А именно: 18-му танковому корпусу генерал-майора Бахарова надлежало наступать на нравом фланге, и он усиливался полком противотанковых пушек. Корпус был обязан наступать вдоль реки Псел и атаковать позиции противника на рубеже Андреевки, что северо-западнее совхоза «Комсомолец». В центре наносил удар немцам 29-й танковый корпус генерал-майора Кириченко: его задача — совместно с самоходно-артиллерийским полком разгромить вражескую танковую группировку, действующую западнее железной дороги на Прохоровку. Ну а что же левый фланг? Здесь, с рубежа Беленихино, должен был наступать 2-й гвардейский Тацинский танковый корпус полковника Бурдейного. А резерву, возглавляемому генерал-майором Труфановым, ставилась задача сосредоточиться в районе Правороти и прочно обеспечить левый фланг армии. Но резерву не пришлось отдохнуть перед боем: в четыре утра постудил приказ Ватутина о том, чтобы срочно направить резерв в полосу действий 69-й армии: неприятель отбросил части 81-й и 92-й гвардейских стрелковых дивизий и овладел Ржавцом, Рындникой и Выползовкой…
… Конечно, сержант мыслил не так, как генерал, не в таких масштабах. И всё-таки, глядя на близко вспыхивающие зарницы — где-то шёл бой, — Иван Никаноров отвлёкся от тяжёлых раздумий о поступке Валюхи Озеровой, его мысли перескочили на предстоящее сражение, в котором непременно погибнут многие его друзья и, возможно, погибнет он.
Никаноров встал с земли, размахивая руками и приседая, расправил затёкшие члены, двинулся вдоль тёмных силуэтов «тридцатьчетвёрок», словно хищники, замерших в напряжении перед прыжком на свою жертву. Иван сделал буквально два-три десятка шагов и вдруг остановился, как вкопанный: прислонившись к гусеницам танка стояли, покуривая, комбат Плетенюк и политрук Маматов.
— Здорово он тебе врезал, — негромко гудел майор. — Все губы по физиономии размазал.
Политрук хмыкнул:
— Силы у него, как у буйвола… Я удивляюсь, как я его не пристрелил: уже и за пистолет схватился…
— А зачем?… За что его стрелять?… За то, что ты, политрук, с его невестой шашни завёл?… Ведь поиграешь и бросишь, так ведь?…
Маматов вздохнул тяжело и тоскливо:
— Нет, майор, не так. Я люблю её… По-настоящему…
— А Никаноров?… Никаноров её не любит?
Политрук помолчал, затем после долгих затяжек сплюнул окурок на землю.
— И Никаноров её любит… А Валентина — она растерялась, не знает, кто ей милее, с кем она будет счастливее.
Сержант осторожно ретировался, и, отойдя подальше от комбата и политрука, остановился.
«Каком же я осёл!.. Зачем я оскорбил её. Оказывается, они любят друг друга!.. Ну, а я?… Я ведь тоже Валюху люблю!.. Люблю и не отдам её этому… этому гаду за так, за здорово живёшь, без боя!.. Мы ещё посмотрим, кто кого возьмёт!.. Если, конечно, сегодня выживем…».
И ещё он подумал — где-то в глубине своей души — о том, что лучше было бы, если б этого чересчур грамотного политрука убило в сегодняшнем бою. Подумал об этом — и испугался…
Сержант, прислонившись к траку, на какое-то время задремал. Задремал и не увидел, и не узнал, что в шесть часов утра генерал Ротмистров с группой офицеров прибыл на командный пункт 29-го танкового корпуса, который он, Павел Алексеевич, избрал своим наблюдательным пунктом. И избрал, кстати, весьма удачно: с холма-кургана, находящегося между Прохоровкой и Береговым, очень хорошо просматривалась впередилежащая местность. Из надёжно и прочно построенного блиндажа в сожжённом и наполовину вырубленном яблоневом саду открывался широкий обзор, вплоть до опушки лесного массива, в котором укрылся враг…
Придремавший было сержант мгновенно проснулся, услышав зловещий гул самолётов: в небе шли «мессеры», и их прилёт, как уже знал по своему опыту Иван Никаноров. означал — скоро последует бомбовый удар вражеской авиации. Никаноров взглянул на часы — шесть тридцать.
— Чёрт! — возмущённо прохрипел Гончаров. — Ну никак не дадут вволю выспаться!.. И когда только война эта окончится!..
— Скоро! — хмыкнул Тришкин. — Жди!..
А Татарский, куражась, пропел:
— Да ну вас! — махнул рукой Гончаров и полез под танк. — Когда авиация отбомбится — разбудите меня. Пожалуйста…
Около семи часов послышался монотонный гул немецких самолётов, и вскоре десятки «юнкерсов» словно бы заполонили собой летнее небо. «Юнкерсы», выбрав цели, быстро перестраивались и, хищно сверкая на солнце стёклами кабин, тяжело и словно бы неуклюже кренились на крыло, переходя в пике. Многочисленные бомбы, визжа и воя, неслись к земле, вздымая затем вверх зелёные рощицы, крестьянские хаты, покрывая всё вокруг дымом, багровыми языками вспышек, пожарами.
