Настя опустила голову низко-низко, почти до груди, тихо сказала не на кого не глядя:
— Немцы… пристают. Ко мне… Мама за меня боится. Страх как боится!.. Так вы примете меня?
Дядька Мирон огорчённо вздохнул, поскрёб пятернёй небритое лицо.
— Зачем ты обижаешь нас, Настасия? Ну скажи по совести: рази можно так говорить? Ведь кровь-то у нас с тобой, племяшечка, одна…
— Правильно говорит Мирон: живи у нас за ради Господа! Бог даст — не обедняем, — поддержала мужа тётка Феклуша. — Да и помощь какая-никакая нам, старикам, нужна: хворосту там, к примеру, насобирать, водицы холодненькой из колодца принести. Мало ль ещё чево…
Настя, подняв голову, обрадованно заулыбалась:
— Ой, спасибочки вам, мои родненькие! Как же я вас всех люблю и уважаю! — и тут же внезапно насторожилась, к дядьке своему лицом повернулась. — А у вас, на хуторе, немцы есть?
— Нет, милая племяшка, у нас немцев: что им, гансам и фрицам, делать в нашем десятидворном хуторке? Клеща кормить да комаров? Им, фрицам, покрупнее пункты населённые подавай — Береговое ваше, например, Карташовку, Прелестное иль саму Прохоровку… Есть тут у нас в хуторе один полицай, Васечкой его зовут; по-моему, ему лет шестнадцать от роду. Почти ровесник тебе… Наш он, тутошний. Ходит с повязкой на рукаве да с винтовкой на ремне, никому зла не делает… Безобидный такой да жалкий…
— Ну и что ж из того, что зла никому не делает! — раздражённо проворчала тётка Феклуша. — А Родину-то, тюлюлюй несчастный, предал?! И нас с тобой когдась не пожалеет.
— Дура ты, Феклуша!.. Он же, Васечка, я повторяю, безобидный. Ты подумай, а что было бы, если бы на его месте другой полицай оказался и, не дай Бог, не с Васечкиным характером, а совсем с другим, с дурным? Так что — не виноват он, Васечка, силой его заставили эту позорную службу нести. Пусть служит, лишь бы вреда людям не делал.
Полежаевы и Настя сели за скромный стол с ещё более скромной снедью; и дядя, и тётя, прежде чем приступить к трапезе, дружно повернулись к святому углу, перекрестились на тусклые иконы, шепча про себя какую-то молитву. Настя не участвовала в этом ежедневном обряде своих верующих родствен ников.
Тётка Феклуша, помолившись, повернулась к ней:
— По-прежнему, Настюха, в Бога не веруешь?
— Не верую, тётя Феклуша, я — комсомолка. Так меня воспитали — в антирелигиозном направлении.
— Плохо жить без веры. Мой-то сынок, Фёдор, с Богом в сердце воюет с немцами. И Господь Бог ему поможет в трудную минуту: в живых по окончании войны оставит. Как он теперь там, ненаглядный мой?… А ты, Настюха, про комсомол — то свой дюже не заикайся: опасная нынче время. Да про торжество коммунизму не талдычь нигде по хутору. Поняла? Ну, а теперича давайте снедать.
Не успели хозяева и их гостья-племянница допить чай — чуть слащавый, на моркови настоянный, как в дверь требовательно и громко постучали, и не успели разом вздрогнувшие дядя Мирон и тётя Феклуша встать из-за стола, чтобы открыть дверь, как дверь сама распахнулась и в хату ввалился тщедушный паренёк с винтовкой в руке; на рукаве мелькнула полицейская повязка.
— К вам можно? — спросил паренёк с усмешкой, потирая варежкой озябшие щёки.
— Тьфу, ирод, — в сердцах сплюнула ему под ноги тётка Феклуша, — испугал до смерти!.. Чтоб тебя, ирода, партизаны насмерть убили!..
Дядька Мирон рукой махнул:
— Садись, Васечка, к столу, чаёвничать будем. А на старуху мою внимания особого не обращай: она и меня всю жизнь вот так вот пилила, словно пилой ржавой. Так садись, что ли!
— Нет, спасибо, дядь Мирон, но я чай с морковкой не пью, — Васечка заговорщицки подмигнул хозяину, кивнув головой на тётку Феклушу (я её, мол, сейчас, раззадорю), — мне бы что-нибудь послаще…
— Так какого же ты рожна тогда припёрся к нам? — искренне удивился дядька Миром Полежаев. — Самогон тебе, сосунку, ещё рано употреблять… Хотя его у нас, к моему великому сожалению, и нету.
— Чего припёрся? Хотел вот с тёткой Фёклой поздороваться, а она меня, представителя нового порядка, почему-то не любит, — опять пошутил Васечка, стрельнув очами в сторону молчавшей Насти.
— А чевой-то мне тебя любить! — с возмущением отозвалась тётка Феклуша. — Ты ж не нашим, ты ж фрицам проклятым прислуживаешь, — им, вшивым, задницы лижешь…
— Но-но! — всерьёз обиделся на последние слова неприветливой хозяйки местный блюститель нового порядка. — Ты, тётка Феклуша, не больно-то распускай свой куримый язык. Запомни — я при исполнении! Могу и психануть — я нервный…
Полежаев, тяжело сопя заложенным насморком носом, молчал, а тётка Феклуша не унималась, ну никак не успокаивалась:
— При каком таком ещё исполнении?
— А при таком!.. Вышел утром пораньше из дома, иду, значит, по хутору, смотрю — следы чьи-то. Свежие. Незнакомые. И к вам, к халупе вашей, ведут. Кто это, думаю, в такую рань к вам так запросто припёрся? — Васечка с любопытством уставился на Настю. — Может, думаю, партизанка какая— то? А?
Тётка Феклуша опять смачно сплюнула юному полицейскому под ноги и гордо, с достоинством отвернулась к печке. Дядька Мирон глуховато рассмеялся, хитро прищурив глаза.
— Что, съел? Не любит она вашего брата-полицейского, — сказал он. — А это, знакомься, племяшка моя, притопала погостить из Берегового. Видишь, какая красавица растёт — артистка да и только: страшно её с немцами оставлять.
Васечка уже открыто залюбовался покрасневшей от смущения девчонкой.
— Кра-си-ва-я! — нараспев, с восхищением протянул ом. — Я бы на такой сразу женился. Ей-Богу! — и тут же пошутил: — Но нельзя жениться, понимаете, — служба. Очень ответственная служба.
Тётка Феклуша резко обернулась от печки, уничтожающим взглядом напрочь испепелила Васечку, но, прикусив губы, в этот раз ничего оскорбительного ему не сказала. Спросил лишь Полежаев:
— Тебе чего, Васечка, собственно говоря, надобно? Ответь на милость…
— Через час, дядька Мирон, сюда, в хутор, приедут немцы.
— Ох ты, господи! — воскликнула тётка Феклуша и бросила испуганный взгляд на Настю. — Не брешешь ли, а?
— Не кричи ты так, тётка! — поморщился Васечка. — Дай до конца сказать. Вот бабьё… Немцы приедут в хутор всего лишь на каких-то полчаса: они старшего полицейского привезут к нам. Все жители хутора обязаны присутствовать при церемонии знакомства с новым… человеком.
— Бог ты мои! Страсти-то какие! — усмехнулся дядька Мирен. — Ну а ты-то кем будешь? Старше приезжающего по должности, ай нет?
Точнее всего — «ай нет». Буду полицейским, но в ЕГО подчинении. Вот так-то! — и юный полицейским невесело как— то подмигнул Насте. — Ну что, комсомолочка, пойдёшь замуж за младшего полицая?
Настя смерила Васечку презрительным взглядом: худющ был юный полицейский хутора Полежаева — меры нет, невысок — от горшка два вершка, и нос его весь веснушками обсыпан, словно калач маковыми зёрнами; и силы в нём, видимо, ровно настолько, чтобы винтовку на плече кое-как держать, а! не то, чтобы целиться из неё.
Не дождавшись ответа, Васечка вышел из хаты, успев, однако, шепнуть дядьке Мирону, чтобы тот не брал с собой Настю на сход хуторян: мало ли что может случиться… И вообще — она не местная.
Немцы — народ аккуратный и пунктуальный до педантичности. В хутор Полежаев (так он называется с незапамятных времён, а всё потому, что здесь жили семьи, носившие, в основном, фамилию — Полежаевы) они прибыли ровно через час. Из крытого грузовика выпрыгнуло несколько солдат, из «оппеля» степенно вышли два офицера в эсэсовской форме и вслед за ними — человек в полушубке, с чёрной повязкой на одном глазу.
Васечка неуклюже засеменил к немецким офицерам, пытаясь что-то им доложить, словно бы военный военным, но в этом своём подобострастии, в этом своём стремлении он был так наивен и так неловок, что старший по возрасту офицер весело рассмеялся и дружески хлопнул его рукой в лайковой
