знаю, о чем они говорили. Может, просто держались за руки и смотрели друг на друга. Потом зашагали к планеру, а позади из кустов выползла горгона и не спеша покатилась за ними.
Они ничего не слышали, понимаете? Должны были слышать, но не слышали. Мы закричали в микрофон, Шелихов начал бить лучом слева, справа от них, над головами — они ничего не замечали, совершенно ничего, потому что уже были в поле действия горгоны. Вероятно, именно этим они опасны для групп.
А горгона была за их спинами, и мы не могли в нее стрелять… Я схватил автомат и выбежал из планера. Знал, что не успею, но не хотел верить. Шелихов пытался меня удержать, но я отшвырнул его. Я успел сделать только несколько шагов…
Это ужасно, поверьте мне. Никому не пожелаю видеть, как нападают горгоны… Они рухнули наземь, я видел, как у них начались мышечные спазмы, судороги, ломающие кости, как неестественно, дико изгибались конечности… Им ничем нельзя было помочь, но я уже ничего не сознавал и продолжал бежать. Шелихов спас меня, сделав единственно возможное. Он ударил лучом туда… В общем… В то место, где они были в последний момент… Испепелил все. Дотла. Только лужица расплавленной почвы…
Не могу вам передать, что со мной происходило в ту минуту. Я побежал обратно, чтобы его убить. Шелихов догадался, запер люк и все время, пока я с воплями рвался к нему, стрелял в упор по иллюминаторам, колотил прикладом в броню — все время не отходил от разрядника, охраняя меня от горгон. Не знаю, много ли их сбежалось, никогда не спрашивал у него потом, но, кажется, луч сверкал часто…
А когда я совсем обессилел и свалился у люка, он втащил меня в планер и до утра хлопотал: пичкал транквилизаторами, отпаивал всякой гадостью.
Утром мы стартовали и благополучно добрались до корабля, который дожидался нас на стационарной орбите. Потом совершили удачный прыжок. За орбитой Сатурна нас подобрал патруль спасательной службы.
Мы с Шелиховым решили скрыть правду от всех. Это я его попросил. Ведь я погубил их своими руками. Не поверил ей. Любил ее больше жизни и не сумел поверить. Или не хотел? Право, теперь я уже не знаю… Но молчать больше не могу.
И еще одно. Никогда не понять мне, куда же девалась эта проклятая бумажка со словом “весна”? Эта загадка не дает мне покоя, но я не знаю, не знаю. Поверьте мне, доктор!
“Да, да, разумеется, верю, — отвечал я ему. — Пожалуйста, не волнуйтесь”, — и вызвал дежурную сиделку, чтобы сделать успокоительную инъекцию.
Потом я дождался, пока он успокоился, и уснул тяжелым, наркотическим сном — как только и мог засыпать последние три месяца. Это чрезвычайно сложный случай в моей практике — предельно, невероятно расшатанная, деформированная нервная система. Одновременно я не переставал поражаться крепости его психики. Как ему удалось не сойти с ума там, на этой ужасной планете? Как ему удалось сохранить здравый рассудок?
История его мне давно известна, чуть позже я скажу, откуда. Мне важно было услышать все из его уст. Это поможет определить дальнейшее направление лечения. Юридически он не виновен. Арбитражная машина подтвердила, что его решения были оптимальны. Машина на его месте не сумела бы поступить правильнее. Быть может, по этой причине машинам не доверяется принятие окончательных решений… Не нам его судить.
Случай с этим больным очень трудный, но, как ни странно, отнюдь не самый трудный в клинике.
У нас есть еще один случай. В большом затруднении нахожусь не только я, но и большинство моих коллег. Двумя этажами ниже, в одиннадцатой палате, лежит больной, который уже долгое время с большим увлечением рассказывает каждому собеседнику одну историю, только одну.
Он рассказывает про маленькую шкатулку с оригинальной сдвигающейся крышкой. В торце крышки есть углубление, уж не знаю для чего — для удобства или просто для уменьшения веса. Это углубление, — говорит больной, — совершенно незаметно и обычно никогда не мешает, но если туда случайно попадет краешек маленькой бумажки и в этот момент крышку начать сдвигать, то листочек будет сдавливаться приближающейся стенкой шкатулки и залезать все дальше в углубление, пока не скроется совсем. Особенно, если он аккуратно сложен.
Тут пациент обычно начинает все сначала, и так продолжается уже целых полгода, с того самого момента, когда он, захваченный внезапной догадкой, расколотил свою шкатулку по щепам и обнаружил в крышке маленькую свернутую бумажку с надписью, состоящей из одного коротенького слова: “весна”…
Гавриил Угаров
ЕЛЬ
Директор института профессор Сомов пришел не один. Его привел Юрий Сергеевич — заведующий лабораторией биофизики, той самой, где работал Хадотов, и в которой он достиг, наконец, результата. Завлаб, представляя директору Хадотова, держался с достоинством, будто это он сам, а не его коллега, добился того, о чем лет десять назад можно было лишь мечтать. Вообще-то он имел на это право. Без его поддержки Хадотов вряд ли бы довел свои опыты до конца.
— Поздравляю. Рад за вас, — директор пожал руку Хадотову.
— Спасибо, — поблагодарил Эрэл.
Сомов оглядел забитую приборами лабораторию, диковинные растения, опустился на стул.
— Травой пахнет… Свежескошенной, — с легким удивлением произнес он.
— Это тоже результат наших экспериментов, — с улыбкой пояснил Юрий Сергеевич.
Отвечая на вопросительный взгляд директора, Эрэл кивнул:
— Верно.
— Как вы знаете, я зоолог, — развел руками Сомов. — Хотелось бы услышать от вас…
Хадотов широко улыбнулся:
— О нашей работе?.. Не только услышите, но и увидите!
— Я внимательно ознакомился с отчетами, — сказал директор. — Суть вашей работы мне ясна — биотоки. Вы работали над расшифровкой биотоков растений. Насколько я понимаю, вам удалось зафиксировать те, которые отвечают за физиологические процессы.
— Да, — Хадотов не без гордости добавил: — Мы не только зафиксировали их, мы их записали, научились усиливать, и таким образом ускорять физиологические процессы.
Директор разглядывал. молодого ученого. Высок, худощав. Лицо скуластое, умные глаза. Сомов шутливо подмигнул:
— Уж и усилить, уж и ускорить… Продемонстрируете?
— Конечно! — торопливо заверил завлаб. — Эрэл Иванович, что ж это мы?
Хадотов тоже заторопился. Он решил продемонстрировать результаты своего труда на ускоренном росте ели. Не только потому, что биотоки ели были записаны особенно точно, но еще и потому, что он всегда любил это дерево.
Как и любой якут, Хадотов знал тайгу и охоту. Он любил тайгу и охоту, и чувство это было неизменно в нем. Однако долгая якутская зима все же однообразна. Глаза тоскуют по зелени. Поэтому любое свидание с живой и даже веселой елью доставляло Хадотову ни с чем не сравнимую радость. Он уподоблял ель женщине-богатырше из народных сказок. Никакие испытания, никакие тяготы не могли сломить ее стремления к счастью. Своей красотой, самим своим существованием ель украшала жизнь “Среднего мира” — всего сущего на Земле. И еще, несмотря на суровость родного края, несмотря на адские морозы, обжигающие родимый край, ель всегда ассоциировалась в представлении молодого ученого с живыми людьми.
— Давайте вырастим ель, — словно продолжая свои размышления, сказал Эрэл.
Директор института поднялся, проговорил с легким сомнением в голосе:
