истекший период уравнительных реформ. В умах наших до сих пор царит смута, в чувствах наших — усталость и растерянность. Воля наша слаба. Идеалы слишком неясны. Ближайшее будущее Запада — загадочно и страшно… Народ наш пьян, лжив, нечестен и успел уже привыкнуть в течение 30 лет к ненужному своеволию и вредным претензиям. Сами мы в большинстве случаев некстати мягки и жалостливы и невпопад сухи и жестки. Приверженцев истинно церковного богобоязненного прямого догматического христианства еще слишком мало в среде нашего образованного общества…» И дальше проявляется в одной фразе его истинное отношение к простому народу, не как к своему родному, а как к народу низшему, который лучше держать в ограничениях, в стойле, как скот. «Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго тем «народом — богоносцем», от которого ждал так много наш пламенный народолюбец Достоевский, он должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен. Не надо лишать его тех внешних ограничений я уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность… он должен быть сызнова и мудро стеснен в своей свободе, удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия». При таком отношении к своему собственному народу и при его пророческом даре становится понятным его пророческое предвидение и его личное отношение к этому предвидению, высказанное ниже: «Без строгих и стройных ограничений, без нового и твердого расслоения общества (новых сословий — Н. П.), без всех возможных настойчивых и неустанных попыток к восстановлению расшатанного сословного строя нашего — русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам, помчится еще быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения, и — кто знает? — подобно евреям, не ожидавшим, что из недр их выйдет Учитель Новой Веры, и мы неожиданно, лет через 100 каких?нибудь, из наших государственных недр, сперва бессословных, а потом бесцерковных или уже слабоцерковных родим того самого Антихриста, о котором говорит епископ Феофан вместе с другими духовными писателями».
У меня нет точных статистических данных, но, наверное, не более трети русских фамилий найдется в списках наиболее богатой 1/10 части нашего современного общества. И это процентное соотношение чисто русского населения в элитарной части общества будет неуклонно снижаться. Для этого есть объективные причины. Русский народ никогда не был народом лавочников и купцов, так как процесс накопления первоначального капитала требует от человека отказа от понятий чести, достоинства, обязательности в непременном выполнении данного слова и, наконец, просто совестливости и жалостливости. А это как раз те черты, которые являются для нашего народа национальными, поэтому напрасно надеются новоявленные русские бизнесмены, что им удастся удержать капитал, независимо от того, нажит он честным бизнесом или «отмыт» от пролитой крови и грязи. Здесь вступают в силу и законы Всемирного тайного правительства, которое уже определило России роль колонии, а русскому народу — роль народа — реликта, не имеющего будущего. И может быть, так и было бы, если бы человеческая история развивалась только желанием и волей людей, подкрепляющих эту волю огромным капиталом, уворованным у абсолютного большинства человечества. Но, к счастью русского народа, есть в человеческой истории та непредсказуемость, которая идет от вселенской идеи развития человечества. Эта идея и ведет русский народ по тропе судьбы, с которой его никому не удастся увести и уничтожить.
Своей кровавой и жестокой прошедшей историей наш народ выстрадал свое светлое будущее. Движущей силой предстоящей революции станет не класс, как это было у Маркса или Ленина, движущей силой будет весь народ. Этот народ станет единым в воле и желании, и произойдет то, что сказано у Нострадамуса: «После этого народ, не будучи в силах терпеть большой обман и коварство, которые его окружают, сделает все, что в его силах, чтобы выправить положение. А люди не хотят полностью покориться произволу и встретить конец от жестокой руки, которая опирается на провоцируемую ею почву». Но вернемся к К, Леонтьеву. В одной из своих последних работ «Племенная политика как…» он, предчувствуя наступающий конец существующему строю в России, пишет: «Сами крайние революционеры (говорит Прудон в другом месте) испуганы будущим и готовы отречься от революции, но отринутая всеми и сирота от рождения — революция — может приложить к себе слова псалмопевца: «мой отец и моя мать меня покинули, но Господь воспринял меня». Неужели же прав Прудон, не для одной только Европы, но и для всего человечества? Неужели таково и в самом деле попущение Божие для нашей дорогой России?! Неужели, немного позднее других, и мы с отчаянием почувствуем, что мчимся бесповоротно по тому же проклятому пути». То, чего опасался К. Леонтьев, произошло в 1917 году.
Подобное же испытание ждет Россию в недалеком будущем. И не надо, подобно страусу, прятать голову в песок. Это будущее испытание очистит Россию, избавит наш народ от страданий и нищеты, вернет ему достойный великого народа образ жизни, и русский народ должен выдержать это испытание ради своего будущего.
В русском народе присутствует еще одна общенациональная черта — это свободолюбие, которое имеет свою чисто русскую устремленность в будущее, зачастую противоречащую прагматичности настоящего. Но это чувство свободы у народа идет от православного христианства и связано с истиной. В Евангелии сказано: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными». По большому счету, истина в вере — это познание мироздания и вселенской идеи развития человечества. Через последовательное познание этих двух великих начал окружающего мира человек и приходит к большей свободе, но всегда ограниченной пониманием кармических последствий своих поступков. Свобода вместе с вектором динамического развития личности почти всегда несет с собой зло как обратное свободе выбора при неудачных попытках. Именно поэтому Кант сказал: «В основном же злой принцип все еще будет называться князем мира, в котором примкнувшее к доброму принципу всегда будет обречено на физические страдания, жертвы, оскорбления самолюбия… ибо он имеет в своем царстве награды только для тех, кто сделал земное благо своей конечной целью».
Русский народ всегда искал справедливость в ныне отживающем мире кесаря, но свобода выбора, дарованная существующим порядком вещей в окружающем мире, его не устраивала. Именно здесь надо искать корни эсхатологической устремленности русского народа. Это мы видим и у Л. Толстого, об учении которого Н. Бердяев сказал: «Религиозный анархизм Л. Толстого есть самая последовательная и радикальная форма анархизма, то есть отрицание начала власти и насилия». У самого Бердяева раскрыт корень идеи эсхатологии у русского народа в следующем изречении: «В православии сильнее всего была выражена эсхатологическая сторона христианства… Русский есть народ конца, а не середины исторического процесса». Через испытания Россия идет к реализации идеи нового устройства общества, построенного на принципах большей свободы. Удивительно тонко чувствовал свободу, и прежде всего свободу духа, Достоевский. Он всегда противопоставлял принудительному устройству царства земного, римской идее — русскую идею, основанную на свободе духа, причем наследователем этой идеи он считал и атеистический социализм. В отрицании свободы духа для Достоевского есть соблазн антихриста. Поэтому свобода духа, основанная на свободе вероисповедания и поступков, на осознании неизбежной кармической наследованности нового мировоззрения, вполне соответствует понимаемой Достоевским свободе духа.
Следует отметить, что это выстраданное русским народом царство будущей свободы будет строиться на принципах соборности, которая по своей сути близка к называемому Бердяевым персоналистическому социализму, о котором он говорил: «Персоналистический социализм должен быть не классовым, а народным и человеческим», и дальше: «Персонализму наиболее благоприятна плюралистическая система хозяйства, то есть соединение экономики национализированной, экономики социализированной и экономики личной, поскольку не допускает капитализации и эксплуатации». Согласитесь, что понятие, вкладываемое Бердяевым в персонализм, очень близко к той экономической системе, которую предлагается положить в основу нового общественно — экономического строя.
Следует отметить и еще одну, на мой взгляд, очень важную мысль Достоевского, которая в немалой степени связана с эсхатологическим ожиданием русского народа. Считая, что структура русского сознания не может удержаться на современных формах срединной культуры, он сказал замечательные слова: «Один лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен общий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее «европеец». Это и есть самое существенное, национальное различие наше от всех». То есть тем самым он говорит, что русский человек не может полностью раскрыться, выбрать свой потенциал в рамках существующего царства кесаря, он последовательно раскрывается по мере развития общества, но наиболее полно раскроются его способности именно на стадии реализации идеи нового общества. И он нетерпеливо ждет этого эсхатологического конца «царства кесарева» и одновременно — начала построения нового строя, и не
