– Но уж если они вошли через дверь, они могли через дверь и уйти?
– Не могли, – вздохнул Ваня. – По многим причинам.
– Например?
– В подсобку можно войти только через дверь, которая выходит на улицу, то есть через главный вход. Следовательно, и выйти через эту дверь можно только на улицу. А выходить на улицу среди ночи с мешками… Капитан, это плохо.
– Дальше.
Замки на сигнализации, их открывать тоже нежелательно. И это они уже знали. Наконец, самое важное – нужно было пустить следствие по ложному пути. Для этого проще всего выломать решетку. Дескать, в окно мы вошли, в окно и ушли. И знакомство с охранником, таким образом, маскируется. Надо признать, капитан, что пустить следствие по ложному пути этим двум пьяным придуркам удалось. Несмотря на то, что фомка оставила на оконной раме четкие свои следы. Внутри магазина, капитан.
– Виноват, Ваня. Не добивай.
– Тебя?! Упаси боже! Если бы ты не доложил мне столь подробно и грамотно суть происшествия, ни за что бы мне не разобраться в этом кровавом преступлении.
– Лукавишь, Ваня, – тяжко вздохнул Зайцев.
– Я совершенно уверен, что операцию по задержанию злодеев ты проведешь просто блестяще. Тебе достаточно установить круг знакомств охранника, и преступники сразу засветятся.
– Круг знакомых, соседей, собутыльников охранника уже установлен.
– Засветились?
– Мыслишка есть, – скромно потупился Зайцев.
– В таком случае мы можем наконец уделить внимание содержимому твоего елисеевского пакета? – еще более скромно потупился бомжара.
– Боже! – вскричал капитан покаянно. – Я совсем о нем забыл!
– Настя! – на этот раз вскричал бомжара. – Наш гость позволил тебе заглянуть в его пакет!
– Как я мог забыть о нем! – продолжал причитать Зайцев.
– Вот эта твоя оплошность действительно непростительна, – и, произнеся эти слова, Ваня вскинул правую руку вверх и чуть назад – точь-в-точь как это делали две тысячи лет назад прекрасные, если судить по их мраморным изображениям, боги и богини на горе Олимп.
Володя дочитал последнюю страницу, долго смотрел в окно и наконец вспомнил обо мне.
– Это что же получается… Разве может следователь быть таким глупым?
– Он совсем не глупый! Инициативный, решительный, бесстрашный… Но действует научными методами, которым его обучали в разных академиях. А бомжару никто не обучал. Невежество очень часто оказывается посильнее научных знаний. Вот я, например… Не заканчивал ничего, кроме горного института… Во всем остальном я полный невежда… И если уж взглянуть на меня повнимательней…
– Уже взглянул, – сказал Володя сурово.
– И что ты увидел?
– Я увидел, что внутренний карман твоего пиджака отдувается слишком подозрительно. С бомжарой слишком часто общаешься. Знаешь народную мудрость… С кем поведешься, с тем и наберешься.
И Володя посторонился, пропуская Валю к столу – в каждой руке у нее была довольно емкая хрустальная рюмка.
О названии… Почему «Бомжара Седьмой»? А потому «Бомжара Седьмой», что это как раз седьмая история о его победных криминальных похождениях.
Золотая рама
Это случилось в те времена, когда Юрий Иванович еще не шастал по церквям, не выстаивал многочасовые службы, не причащался каждую неделю, не исповедовался в каких-то там одному ему известных грехах. Впрочем, о его грехах можно говорить, можно, долго и с пристрастием, но как-нибудь в другой раз.
Сейчас о другом, сейчас о тех временах, когда он безвылазно сидел в своей полуподвальной мастерской на улице Правда и создавал потрясающие пейзажи, наполненные осенней дымкой, утонувшими в зеленых зарослях речушками, пейзажи с северными причалами, мартовскими прогалинами, заброшенными церквушками – тогда он только писал эти церквушки, только писал, без устали даже с какой-то остервенелостью, будто знал, будто чувствовал заскорузлой своей душой, что придет час, когда зачастит в эти церквушки и будет истово, убежденно замаливать грехи, которые…
Ладно, оставим это. Главное в другом – тогда ему вполне хватало церквей на собственных полотнах. Впрочем, не грехи образумили и заставили содрогнуться его не всегда трезвую душу, заставили съежиться клочковатую бороду, из которой наутро частенько можно было вычесать достаточно закуски, если пройтись по ней гребнем густым и неторопливым…
Вы меня, ребята, понимаете.
Озарение посетило Юрия Ивановича.
Просветление.
Звоночек прозвенел на восьмом десятке лет и заставил Юрия Ивановича взглянуть на мир глазами ясными и даже слегка испуганными тем таинственным миром, который однажды сумрачно и зловеще открылся перед ним.
После этого случая и пошел он по церквям, зачастил, можно сказать, пристрастился, беспомощно и покаянно моргая глазками, исповедовался перед юными и румяными от здоровой жизни священниками, которые не без робости выслушивали его сбивчивые признания. И прощали Юрия Ивановича, отпускали ему грехи его и заблуждения, и все то, что он сам пожелал назвать грехами и заблуждениями.
Однако по порядку.
Как и многое в моей жизни, события эти произошли в районе Белорусского вокзала. Вы знаете это место – если от часового завода проехать одну остановку на троллейбусе, то вы окажетесь в самом начале улицы Правда. А пройдя по этой самой улице минут пять, неторопливо, вразвалочку, шагом прогулочным и беспечным, можете остановиться – вы у дома, в полуподвале которого и располагалась мастерская художника Юрия Ивановича Рогозина. Московский союз художников в давние, еще советские годы выделил ему этот полуподвал, пользуясь бескорыстием и полной житейской бестолковостью ветерана Великой Отечественной войны.
А он, глупый, был этому подвалу несказанно рад, он был им счастлив. Несмотря на то, что время от времени, а уж ежемесячно наверняка, соседи сверху заливали его мастерскую кипятком, иногда, правда, и холодной водой – смотря какой кран оставался открытым. А снизу… О, горе мне, горе… Не знаю, как и сказать о том, что поступало в мастерскую снизу… Ребята, канализация забивалась частенько в доме и все добро с двенадцати этажей находило единственный выход – в мастерскую Юрия Ивановича. Иногда, прийдя к себе утром, он, простите, войти не мог. И вместо того, чтобы создавать нужные народу произведения, трусцой бежал в домоуправление выпрашивать откачку.
И откачка приезжала.
Не сразу, конечно, не в тот же день, но приезжала, почти всегда, когда подобные происшествия случались. В результате этих милых случайностей мастерская постепенно и необратимо отсыревала, с потолка отваливалось все, что могло отвалиться, стены покрылись устойчивой зеленой плесенью, что придавало мастерской мрачноватое очарование склепа.
Но все мы любили это помещение, едва ли не каждый вечер собирались там, чтобы перевести дух после нелегких испытаний, которыми баловала нас Москва. И Юрий Иванович, гостеприимная душа, носился по мастерской, заваривал чай, его глазки сверкали, его румяные щечки, как наливные яблочки, светились из седовато-клочковатой бороды. Он яростно ополаскивал чашки, разливал кипяток, несся в соседнюю булочную за пряниками и крендельками.
