– Ты чайку-то махани! – приветствовал он очередного гостя. – Ты махани чайку-то!
Ну как было отказаться!
Тогда еще был жив Миша, сын Юрия Ивановича, восторженно взбрыкивающий кудрявый живописец, и дагестанский князь Сурхайханов был не столь значителен, не столь, и Ирочка, первая красавица правдинского дома прессы, еще баловала нас своими нечастыми посещениями.
Господи, тогда еще была жива Зина…
К тому времени она уже представляла собой полупрозрачную фиолетовую тень, при хорошем освещении сквозь нее можно было рассматривать этюды Юрия Ивановича, но она не всегда была полупрозрачной тенью с мышиным голоском – лучшие барды страны посвящали ей свои песни в Домбайских снегах, на закарпатских реках, на тяньшаньских склонах… Помните – лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой, вот и кончается март, скоро нам ехать домой… Помните? Ей посвящено, Зине. Она сама об этом говорила. Видимо, не всем дано выдержать туристический образ жизни и бардовские восторги, не всем. Не выдержала и Зина. Но ни единого раза мы не попрекнули ее слабинкой, и она это ценила.
А помните суровую, хотя и глуповатую борьбу с алкогольными поползновениями в народе? Не понимали наши заботливые вожди, что бороться с пьянством, это все равно что бороться с тигром, оказавшись у него в клетке… Так вот, за окнами борьба, а мы, человек семь-восемь, сидим вокруг стола у Юрия Ивановича и пьем чай. Однако, несмотря на взаимную нашу любовь, безысходность чувствовалась в этом бесконечном чаепитии. Да что там безысходность – обреченность явственно проступала на наших молодых тогда еще лицах.
И вдруг в наступившую на секунду тишину протискивается почти неслышный мышиный писк – это Зина произнесла два словечка…
– Могу сходить… Господи!
Куда девается безысходность, куда исчезает обреченность! Шуршание мелких наших купюр затихало, когда они оказывались в трепетном Зинином кулачке. Она поднималась и выскальзывала в дверь. Да что там в дверь – в ночь, в темноту кромешную! Выскальзывала и бесстрашно растворялась в зимнем снегопаде, в осенней листве, в летней грозе!
Проходило минут десять, не больше, дверь открывалась, и на пороге возникала Зина, а в кулачке ее зажато горлышко бутылки емкостью ноль пять. А сколько в эти минуты было в ней грации, сколько достоинства и женского обаяния! И мы начинали верить – пели ей лучшие барды страны свои костровые романсы, пели, блин! Пусть бы попробовали не спеть!
– Зина! – орал я тогда, поскольку был молод и глуп. – Что ж на тропинке стоишь? Что ж ты не хочешь войти? – это из того самого романса, из того самого.
– Да вошла я уже, вошла… Разуй глаза, – отвечала она и с некоторой горделивостью устанавливала на столе свою добычу.
– Зина, ты чайку-то махани! – не унимался Юрий Иванович.
– Сейчас! – Зина даже не посмотрела в его сторону. – Махану, как же… Размечтался! Рюмки-то протер бы!
Ну ладно, это так, мимоходом. Не смог удержаться, чтобы не рассказать о наших посиделках. Они могут оказаться и нелишними, их житейская достоверность подтверждает те невероятные события, которые и произошли вскорости. Я просто вынужден все это вспомнить, чтобы убедить самого себя – было, случилось и многие могут подтвердить.
Значит, так, у Юрия Ивановича было не то чтобы привычка, а вроде как обычай, может быть даже, ритуал – обходить по утрам окрестные свалки, вернее места сбора мусора, каковых предостаточно в каждом московском дворе. Было недолгое время, когда москвичи азартно бросились украшать свой быт, бездумно избавляясь от вещей, которые, по их мнению, быт не украшали. И безжалостно выбрасывались самовары, старые утюги, потускневшие от времени зеркала, этажерки, кушетки, буфеты резной работы и прочие сокровища. А Юрий Иванович, зная истинную цену этому «барахлу», как бы собирал дань с человеческой глупости и спеси. У меня самого до сих пор стоят кресла из цыганского театра «Ромэн», самовар без краника, диковинный утюг с чугунным соплом, из которого, как из ракеты при взлете, летели искры, когда хозяйки этот утюг разогревали – Юрий Иванович щедро делился своими находками.
Теперь о главном.
Как-то Юрий Иванович, устав от чаепития и Зининой добычливости, заночевал в мастерской, с ним это случалось, да чего темнить – со многими это случалось. В это утро Юрий Иванович поднялся рано и в предрассветных сумерках, переходя от одного мусорного ящика к другому, обнаружил эту самую вещь. Троллейбусы не ходили, народ еще не рванул по заводам и конторам, и во дворах стояла хорошая, чистая тишина, которую так и хочется назвать целомудренной. Даже бездомные коты и бездомные собаки не покидали еще своих укромных лежбищ. Только бородатая тень живописца в этот затаенный час неслышно скользила по дворам улицы Правда. Он уже прошел мимо железных ящиков, уже миновал их, но что-то заставило его обернуться – уголком своего натренированного глаза он не столько увидел, сколько почувствовал неясное движение за спиной. И обернулся.
И увидел нечто тускло поблескивающее, нечто засунутое в щель между двумя мятыми, ржавыми, отвратительного вида мусорными ящиками. И нашел в себе силы вернуться. Вернулся. Присмотрелся.
И, протянув руку, взял эту вещь. И невольно охнул от предчувствия удачи. В его руках была вполне добротная рама, вроде как самая обычная, в которые вставляют картины, репродукции, под стеклом располагают россыпь фотографий родственников – и такой обычай есть, хотя встречается он чаще в деревнях, нежели в горделивых московских квартирах.
И еще одну подробность рассмотрел Юрий Иванович в свете тусклого фонаря – рама была покрыта бронзовой краской. Что его удивило – гипсовая лепнина была почти цела, хотя бронзовое покрытие сохранилось не везде, видимо, рама многие годы пылилась за каким-то шкафом, а то и на балконе, а то и на чердаке, или в еще более унизительном для нее месте.
Наспех обойдя еще два-три двора и не найдя ничего стоящего, Юрий Иванович вернулся в мастерскую, запер за собой дверь, он всегда запирал за собой дверь, поскольку, случалось, его тревожили утренние бомжи – не найдется ли чего похмелиться. После этого положил свою находку на стол, включил свет поярче и, надев очки, уже внимательно рассмотрел раму.
Чем больше он всматривался в нее, тем больше она ему нравилась, он находил в раме все новые достоинства, которых не мог увидеть там, возле мусорных ящиков.
Первое потрясение Юрий Иванович испытал, обнаружив, что рама покрыта не пошлой бронзовой краской, а краской золотой, достойного цвета, мягкой глухой тональности, а еще через несколько минут он понял, что это вовсе и не краска – по отвалившейся чешуйке догадался, что это самая настоящая позолота и потому раме уж никак не меньше ста лет.
– Так, – сказал Юрий Иванович и, смахнув со лба выступивший пот, обессиленно сел на табуретку. И, уже сидя, сделал еще одно открытие – узоры на раме были вовсе не лепниной из медицинского гипса, смешанного с клеем, мастикой и другими зловонными веществами. Узоры на раме были резные, под отвалившейся чешуйкой Юрий Иванович рассмотрел структуру дуба.
– Резной дуб, – прошептал он, опасливо оглянувшись по углам мастерской – не остался ли кто из вчерашних обессиливших гостей.
Нет, в мастерской, кроме него, никого не было.
И Юрий Иванович, как человек практичный, чье детство прошло в бандитских кварталах Марьиной Рощи, подошел к окну и задернул штору, хорошо задернул, плотно, чтобы надежно была перекрыта щель между полотнищами льняного холста.
– Это что же получается, – бормотал он, находясь уже на грани счастливого безумия, – это что же получается… Да этой раме цены нет… Так нельзя, ты, Юра, должен чайку махануть, а то невзначай еще и умом тронешься.
Дальнейшие действия художника были четкими и выверенными. Наполнив чайник водой из-под крана, он поставил его на электрическую плитку и сунул вилку в розетку. Потом, наслаждаясь каждым своим движением, вскрыл новую кисть, которую давно берег для работы неожиданной, для картины достойной, выставочной, для холста нового. Безжалостно содрав целлофановую обертку с кисти, он встряхнул ее, наполняя воздухом, и принялся девственной щетиной выметать пыль из узоров рамы. И, странное дело, прямо на его глазах рама словно оживала, вспыхнула тускло и значительно, заставив навсегда забыть о
