начал палить из нее, потом из третьей винтовки. А вы знаете, какая прицельная дальность у наших старых винтовок? Три километра! Это вам не «шмайсеры» немецкие, из которых с двадцати метров в окно не попасть. Вот из третьей винтовки и удалось Юрке влупить в бензобак. Трассирующей пулей, между прочим. «Хенкель» взвыл, как раненый зверь, попытался набрать высоту, но рана оказалась смертельной. Дотянул бедолага до ближайшей опушки, нырнул за лесок и пропал с глаз. А через секунду грохот взрыва и черный дым в синие небеса.
Ничего Юрке не дали, ни ордена, ни медали, хотя на Героя тянул парень. Наутро его часть перевели в другое место, потом расформировали, потом началось наступление, а это вообще кошкин дом и полная катавасия. Так и прожил Юрий Иванович Рогозин неназванным героем, непризнанным художником, но никуда не писал, ничего не просил, стеснялся.
А могло все иначе сложиться, и другая была бы жизнь.
На третьем снимке был я. Себя я узнал по вельветовым штанам и черным мокасинам. И внутри рамы я был вполне узнаваемым – скудная растительность, седая бороденка… Ну, и так далее. Но что странно… Я был в черном смокинге, белой рубашке и самое главное, ребята, самое главное – в бабочке. Я никогда в жизни ни единого раза не надевал бабочку. Видимо, мне это еще предстоит. Рядом со мной стоял в таком же торжественном наряде неизвестный мне старичок, но откуда-то я знал – это шведский король, и он в своем дворце вручал мне диплом, свидетельство о какой-то награде… Шутка, ребята, жестокая шутка! Розыгрыш.
На самом деле все было проще. На снимке я действительно был не один, рядом стоял еще один человек, вы хорошо его знаете. Да, да, да! Опять она. Но мы не рядом, между нами хороший такой просвет и, глядя на снимок, я, кажется, чувствовал, холодный сквозняк в этом черном просвете. На снимке мы оба хороши собой, но смотрим как-то диковато – не то прощаемся, не то не узнаем друг друга…
Все как в жизни, ребята, все как в жизни.
Если это можно назвать жизнью.
– Я только не понимаю, – Юрий Иванович не мог оторвать взгляда от снимка, на котором он был так молод и хорош. – При чем тут сорок четвертый год? Ведь мы давно уже в новом веке…
– Для этого ты и родился.
– Для чего?
– Думаешь, тебя запустили в этот мир, чтобы ты пейзажи писал? Ни фига! Однажды под вечер в сорок четвертом году восемнадцати лет от роду ты должен был сбить «хенкеля». И ты его сбил. Все. На земле тебе делать больше нечего. Но поскольку задание выполнено в срок и качественно, тебе позволили еще немного здесь пошататься. Хочешь картины писать – пиши, – сказали они.
– Кто они?
– Ребята, которые за нами присматривают.
– Мы их не знаем? – шепотом спросил Юрий Иванович, будто опасался, что эти самые ребята могут его услышать.
– Их нельзя знать, их можно только чувствовать, когда они вмешиваются в нашу жизнь.
– А Зина?
– Ты видел ее в раме с рюкзаком на тропинке и с александритом на безымянном пальце? Вот с тех пор всю оставшуюся жизнь с той вершины она и спускалась, вернее, опускалась. Иначе и быть не могло – она выполнила все, для чего ее и запустили сюда ненадолго.
– А для чего ее запустили?
– Чтобы тот, ее Юра, песню написал, от которой бы страна вздрогнула, узнав об их трепетных чувствах. Он написал такую песню. И вскорости ушел.
– А ты? – спросил Юрий Иванович.
– И я, – ответил я и ничего больше не добавил, потому что мне больше нечего было добавить.
– А все-таки я сбил этого поганого «хенкеля»! – сказал Юрий Иванович и грохнул по столу тяжелым своим крестьянским кулаком. И я увидел, ребята, увидел, как под бородой шевельнулись его железные желваки. И подумал: надо будет – еще собьет.
А золотая рама до сих пор валяется где-то в кладовочке при мастерской Юрия Ивановича среди старых холстов, этюдов, гипсовых бюстов Древней Греции и Римской империи. Говорит, что побаивается он к ней прикасаться. Пристроил ее так, чтобы даже случайно не увидел человек посторонний, чужой.
А напрасно.
Что делать, оказалось, что так уж она устроена – показывает человеку нечто главное в его жизни, что ожидает его или что случилось когда-то. Стремление, в общем-то, хорошее, правильное – чтоб не заблуждался он, не тешил себя пустяками, не принимал пустышку за идола.
Однако, судя по некоторым поступкам Юрия Ивановича, можно предположить, что все-таки заглядывает он иногда в раму, причем ему и фотографироваться не надо – он в зеркало на себя смотрит сквозь эту раму и видит, видит хитрец все, что она хочет ему подсказать. То-то он по церквям зачастил, даже в крестном ходе его как-то видели – и до этого дело дошло. Нес какую-то хоругвь, но щечки его не пылали райскими яблочками, бледноватым казался Юрий Иванович, и шалости в глазах не было, не было шалости. Что-то он уже знал про себя, что-то выведал у колдовской рамы.
Не зря это все, ребята, ох, не зря.
То ли еще будет, попомните мое слово.
Привет из страны Ирландии
Володя обычно бывал в редакции по средам, в среду я к нему и направился, освободив себя от дел пустых, суетных и никому не нужных. Предварительно зашел в магазин «Массандра» на Комсомольском проспекте, взял бутылочку коньяка «Таврия», пять звездочек, между прочим, и коробку мармеладок – терпеть не могу закусывать «Таврию» этими каменными шоколадными конфетами, не по зубам они мне. И потому, если оказываются в магазине мармеладки или зефир, беру именно эти конфеты, да и Володя, как я заметил, тоже хорошо к ним относится. В наши годы многим уже шоколад не по зубам.
Прежде чем идти в редакцию, а она совсем рядом с «Массандрой», решил все-таки позвонить Володе, дескать, праздник близок, я уже на подходе. Голос его из мобильника прозвучал неожиданно близко и даже радостно, видимо, истосковался он по мне, видимо, заждался.
– Я вас приветствую в этот солнечный день! – с подъемом произнес я, прекрасно сознавая, что слова, произнесенные с подъемом, всегда звучат как-то глуповато.
– И я рад тебя слышать, – ответил Володя с некоторой заминкой.
– Так я вроде того, что на подходе! – продолжал я радоваться, как выяснилось, совершенно некстати.
– Видишь ли, Витя, боюсь, сегодня не успею… Вы уж там как-нибудь без меня…
– А ты где?
– Как тебе сказать… В некотором смысле в Ирландии… Город такой… Дублин…
– Где, блин?!
– Буду через неделю… Загляни, если коньяк сохранится…
– Ха! Размечтался! – сказал я, и в следующую среду, как обычно к четырем часам, был в редакции. Опять же с «Таврией». Да-да, пять звездочек. В соседней «Массандре» взял. Там девочки меня уже издали узнают и бегут навстречу с пузатенькой бутылочкой и коробкой мармеладок.
Все было, как обычно – Володя весел и оживлен, во всем его облике неуловимо чувствовалась Европа, ответственный секретарь Валя улыбчива и радушна, Личутин поздравляет меня с удачным раскрытием преступления в очередном детективе, знаю я эти его поздравления, а что делать – терплю, классик все- таки, не каждый день и не каждому с классиком чокнуться удается.
Но все это к делу не относится, перейду сразу к главному. Когда мы с Володей уже шли к метро «Парк культуры», я обратил внимание на кепочку, в которой он красовался. Вроде ничего в ней особенного не было, но всю недолгую дорогу к метро она притягивала мой завистливый взор. Сшили ее из лоскутов
