— Ну, в воскресенье, Николай Иванович — обстоятельства, черти бы их побрали! Я же сыщик — и обстоятельства мне диктуют. А то, что с вас — опять-таки: воскресенье. Кого 'выловлю' — с тем и разговариваю.
— И я, значит, в ваши сети попался первым? Ох, молодой человек, что-то не очень верится… Ну да — Бог с вами… Только не воображайте, что старый хрен Люмбаго, безнадёжно отстав от жизни, боится выговора за 'аморалку' — чушь! Нет, молодой человек, как я уже сказал, ваша наглость… и, конечно, ваша настойчивость… которая по выходным, не считаясь со временем, вам не даёт покоя… ей Богу, позвони вы мне завтра — не стал бы разговаривать с вами. Только — через Зубова.
Далее прокурор толково и обстоятельно ответил на заданные ему Брызгаловым вопросы. И, естественно, ничего сенсационного не поведал. Сам он, по словам Люмбаго, с Денисом Викторовичем был почти не знаком: раза два или три встречался в офисе своего друга Долгова — вот, собственно, и всё. В офисе, вы говорите? Надо полагать, у Долгова с Сазоновым были какие-то общие дела? Были. Фонд 'Надежда' — для творческой молодёжи. Алексей Дмитриевич с ним как-то связан. И предлагал, кажется, музыканту место художественного руководителя. Или директора. Конкретнее он, прокурор, не в курсе. А в офис к Алексею Дмитриевичу вы, надо полагать, заходите часто? (Ах, молодой человек, ваши следовательские уловки не для старого юридического зубра!) Разумеется, он, Люмбаго, к своему другу заходит часто. Это же в десяти минутах от его дома. Так что в конце рабочего дня созванивается и заходит. Конечно, не каждый день, но раза два на неделе. Обычно — по понедельникам и четвергам. Что же до юбилея в 'Поплавке' — то о поведении Сазонова в ресторане прокурор Геннадию Ильичу не сказал ничего нового. Всё то же — что и бармен: пришёл уже сильно пьяным, за каких-нибудь полчаса назюзюкался окончательно и был унесён охранниками. А куда — он, Люмбаго, не знает. Вероятно, в подсобку.
После этих необязательных вопросов Брызгалов попробовал перейти к главному — конечно, с прокурором вряд ли сработает, но мало ли…
— Николай Иванович, вы сказали, что Сазонова унесли из зала примерно за полчаса до салюта. Значит, во время салюта видеть вы его не могли? А сами, простите, вы тогда были где? Ну, в десять часов? Когда начался салют? В зале или на палубе?
После довольно продолжительного молчания прокурор заговорил с расстановками, тщательно выбирая слова:
— Как же, молодой человек, понимаю… Если, по вашей версии, Сазонова застрелили в 'Поплавке', то когда же, как не во время салюта?.. И вам остаётся только, проследив за перемещениями всех гостей, вычислить и арестовать убийцу?.. Мысль симпатичная, ничего не скажешь… Только вот, боюсь, проверить вам её будет трудно… Десять часов, все уже основательно подвыпили, официантки, приглашённые Алексеем Дмитриевичем, начали раздеваться — для меня, кстати, это явилось неприятным сюрпризом. Нет, не из ханжества, как вы, может быть, подумали: просто — всему своё время и место. А стриптиз на шестидесятилетие, согласитесь, попахивает маразмом… Так вот: лично я был на лестнице с первого этажа на второй. Почти поднялся — и первый залп… Минут за десять до салюта потребовалось отлить и, по закону подлости, обе кабинки на втором этаже оказались заняты — пришлось на первый. Думал, не успею — нет, в основном успел. Не в туалет, как вы понимаете — ха, ха, ха! — а посмотреть салют. Этот первый залп только и пропустил.
Закончив разговор с прокурором, Геннадий Ильич глубоко задумался. И не столько о том, что он узнал — а вернее, не узнал — от Люмбаго, сколько о нём самом, несгибаемом страже Закона.
(Ох, уж эта церковно-славянская высокопарность! Скажи не 'страж', а 'сторож' Закона — и будьте любезны! Да кто тебе, — возможно, что разгильдяю, воришке, пьянице! — рискнёт доверить Закон?! Нет, только — стражу! Несгибаемому и неподкупному!)
Истинную цену этой жутковатой магии слов Брызгалов, в общем-то, знал, но до конца освободиться от её власти не получалось у него и по сей день; иначе свирепое желание прокурора во что бы то ни стало засадить Бутова он бы давно увидел в его настоящем — весьма неприглядном — свете.
Как же! Рабовладельческие поползновения Игоря Олеговича оскорбляли его нравственное чувство, возмущали большевистскую совесть — вздор! В действительности, товарищ Люмбаго, тебя возмущало (бесило!) то, что у Бутова с женщинами — добровольно! Ведь таким образом Игорь Олегович косвенно замахнулся на священную привилегию государства — мучить своих подданных. А значит, и на тебя: стража легализующих это государственное мучительство законов. Ибо, будучи в глубине души не просто садистом, а кровожадным маньяком — да, да, товарищ Люмбаго, твоё, высказанное в четверг, сожаление, что Бутова в своё время тебе не удалось отдать на растерзание уголовникам, со всей несомненностью свидетельствует об этом! — простить Игорю Олеговичу то, что он со своими женщинами только играет 'в мучительство', ты, разумеется, не мог!
Совершив нечаянно этот маленький философско-психологический экскурс, ум Брызгалова вернулся к сегодняшним показаниям прокурора. Однако — не сразу. Зацепившись по пути за колючий маленький парадокс. 'То-то, товарищ Люмбаго, ты мне в четверг всё о маньяках да 'расчленёнке'! Маньяку, угнездившемуся в твоей душе, чтобы ловчее спрятаться, самое надёжное — кричать во весь голос: держи маньяка!'
Впрочем, парадокс на то и парадокс, чтобы, радугой красок на миг ослепив сознание, ничего, в сущности, не объяснить, а посему, анализируя показания прокурора, Геннадий Ильич попробовал от него отмахнуться: 'Эдак ведь можно у каждого — стоит только пожелать — и какого-нибудь затаившегося монстра обязательно найдёшь в глубине души!'
Объективно же в показания Люмбаго существовал единственный настораживающий момент: то, что он таки не швырнул трубку. И это — после заявления, что разговаривать он будет только с полковником! И более — после откровенного хамства следователя! Объяснение по этому поводу самого прокурора — он, дескать, восхищён наглостью, целеустремлённостью, настойчивостью и усердием Брызгалова — не удовлетворяло Геннадия Ильича ни в малейшей степени. Также, как и собственное: боится, мол, обвинения в 'аморалке' — чушь! Это ведь только внешне (по долгу службы) Николай Иванович был пуританином и ханжой, а в глубине — в действительности! — отъявленный циник. И теперь, когда он на пенсии, угрозой разглашения подробностей вечеринки с голыми официантками его не проймёшь. Плевать ему на эту угрозу! Нет, здесь другое. Куда более серьёзное. И первое, что напрашивается: о ходе расследования убийства Сазонова прокурору хотелось знать из первоисточника, от самого Брызгалова — по тому, о чём и как спрашивает следователь, умный информированный человек может догадаться о многом. А что Люмбаго умён и очень хорошо информирован — нет никаких сомнений. К тому же — профессионал. И если ему действительно требовалось что-то выведать у майора — его поразительная 'незлобивость' объясняется наилучшим образом.
Да — но до такой степени? Чтобы предстать перед майором эдаким толстовствующим непротивленцем? Для этого надо очень хотеть быть в курсе расследования убийства Сазонова.
Геннадий Ильич попробовал по новой перебрать в памяти ту часть показаний Люмбаго, которая непосредственно касалась долговского дня рождения. Что на время убийства — от десяти до десяти пятнадцати вечера — у прокурора нет удовлетворительного алиби (проверь, попробуй, ко второму, третьему или четвёртому залпу салюта он вернулся из туалета!), ещё ничего не значит. В таком же положении окажется половина, если не две трети, гостей Алексея Дмитриевича — кто-то тоже был в туалете, кто-то накачивался коньяком, кто-то проявлял повышенный интерес к прелестям раздевающихся официанток. И кто, кого, когда — при каком залпе салюта — видел на палубе или в зале, достоверно установить будет практически невозможно. Да, сия работа необходима, и делать её придётся — увы: на положительный результат мало надежды.
А кроме? Что Люмбаго был почти незнаком с Сазоновым — скорее всего, не врёт. Нет никакого смысла, существуй оно в самом деле, скрывать это знакомство: знаком, ну и знаком — ничего из данного факта не следует. Напротив: провалившаяся попытка скрыть, привлечёт к себе самое пристальное внимание — с какой целью? Далее: связь музыканта с Долговым — а вот здесь, товарищ Люмбаго, ты малость темнишь! Наверняка знаешь несколько больше, чем обронил мимоходом! Как же: фонд 'Надежда' — то ли директором, то ли художественным руководителем… переговоры в офисе у Долгова… темнишь, ох, темнишь, товарищ прокурор! Ведь место Директора ни с того ни с сего не предлагают!
И что это, кстати, за фонд, с таким бравурно звучащим названием — 'Надежда'?..
(Вообще-то, с начала девяностых, когда грянула 'ваучерная приватизация' и прочие — якобы
