Сто рассказов о Крыме

Поджио, что впереди ждет его судьба еще более трагичная, чем судьба большинства сосланных на каторгу. Там, хоть в кандалах, они были рядом с товарищами. Он — восемь лет просидел в одиночке Шлиссельбургской крепости. Только через два года ему разрешили переписываться с семьей, да и то без права сообщать место заточения.

Такому повороту судьбы Поджио обязан своему тестю. Николай I, надо думать, охотно пошел навстречу просьбам Бороздина: оба зятя мятежники, а дочки молоды, хотят последовать дурному примеру Марии Волконской. Так нельзя ли сделать, чтоб следовать в буквальном смысле слова было некуда? Нельзя ли изъять Поджио из общества вообще, даже из общества ссыльных, к которым рвутся жены?

Вспомним, что Николай Николаевич Раевский тоже противился отъезду дочери, однако не сделал ничего бесчестного, чтоб задержать ее. Но у него и у Бороздина понятия о чести, очевидно, расходились. Бороздин не был брезглив. И тут невольно вспоминается обманутый купец, слухи о взятках, утверждение, что при Бороздине (впрочем, как и при других) 'правда сгорела, правосудие в бегах, добродетель ходит по миру…'

Что же касается гостеприимства, образования — все это было. Со счетов не сбросишь. И дружба с Грибоедовым была. И приезжал Грибоедов в Саблы, вполне возможно, с каким-то поручением от северян к южанам. Или за тем, чтоб увезти какие-то поручения на Кавказ, в армию. Во всяком случае, иные исследователи склонны считать, что дело обстояло именно так.

И Бороздин тоже мог, сопоставив факты, предположить, что дело обстояло именно так, и ужаснуться. Теперь, когда под угрозой были собственные интересы монархиста, крепостника, любящего отца, недавнее прошлое Саблов его ужасало. Однако оно все равно было, и в этом прошлом счастливые девушки Машенька и Катенька любили в предвечерних сумерках отыскивать высокую, яркую звезду и загадывать на нее желания…

…Я хочу сказать еще несколько слов о дальнейшей судьбе Саблов. Интересно, что имение это, проданное Бороздиным, перешло в руки графини Лаваль, а от нее ее дочери Екатерине, по мужу Трубецкой, той самой, которую наряду с Марией Волконской воспел Некрасов в поэме 'Русские женщины' и которая для нас тоже стала символом самоотверженности и верности.

Екатерина Ивановна последовала за мужем в Сибирь и умерла там, в Саблах она никогда не жила. Жила здесь, вернувшись из Сибири, ее дочь Елизавета Сергеевна. Елизавета Сергеевна был женой сына декабриста Василия Львовича Давыдова, бывшего владельца Каменки. Вот так переплелись судьбы…

Нынче Саблы называются село Партизанское, а дом Бороздина — не здесь, немного дальше, в Каштановке, отделении огромной птицефабрики «Южная», к которой я тоже подойду в конце книги.

Керченские сокровища

Молодой офицер, скакавший на белой лошади, вез известие чрезвычайное, и не кому-нибудь, а господину градоначальнику Ивану Алексеевичу Стемпковскому. Ивана Алексеевича в музее на сей раз не оказалось, не было его и дома, и на постройке порта, куда, как знал офицер, господин Стемпковский заглядывал не реже, чем на раскопки…

Исполнив долг и передав музейным служителям, что господин Дюбрюкс просит поторопиться, офицер пустился в обратный путь шагом, не подозревая, что известие, которое он отвез, было не просто чрезвычайным известием, но открытием мирового значения.

В 1830 году солдатами местного гарнизона при ломке камня для построек в одном из керченских курганов, известном под именем Куль-Обинского, была обнаружена скифская гробница.

Пока молодой офицер едет по степи, пока любители древностей, которых в городе немало, волнуясь, рассовывают по карманам очки, лупы, серники и свечки, пока у нас еще есть время — давайте познакомимся с двумя основными действующими лицами этой истории, которая началась так стремительно, через три дня превратилась в детектив и продолжается до сих пор…

Павел Дюбрюкс. Официально занимает должность смотрителя керченских соляных озер. В настоящее время, волнуясь, стоит в степи у подножия кургана, то и дело заглядывая в темный проем, над которым нависли готовые ежесекундно оборваться камни. Дюбрюкс ведет раскопки и поиски уже давно. Молодой Пушкин десять лет назад писал, что Дюбрюксу недостает для основательных находок ни денег, ни сведений. Характеристика определенная и краткая, как формула. Но от небрежного ее употребления понятие сведений вскоре было заменено понятием образования.

Между тем Дюбрюкс если и не получил систематического образования, если даже не знал латыни, то исступленная страсть его к обнаружению и сохранению древностей искупала многое. Древних историков он читал во французских переводах, а от других копателей его отличало то, что он искал не клад, а следы жизни, свидетельства культуры.

Пантикапей, Мирмекий, Тиритака, Нимфей, Киммерик — все эти имена боспорских городов сверкали в трудах Птолемея, Плиния, Страбона и других древних историков, до боли сердца волновали воображение, когда Дюбрюкс рисовал планы полуразрушенных, но все еще внушительных их стен возле горы Опук или подбирал черепок на берегу Чурубашского озера.

Дюбрюкс был, кстати, первым, кто определил места многих древних поселений — уже одного этого хватило бы, чтоб войти в историю археологии с честью. И вот через некоторое время он будет первым, кто увидит и опишет, кстати, четко и квалифицированно, захоронение Куль-Обы…

Но за Дюбрюксом прочно тянется слава неудачника. Может быть, он сам способствовал ей, жалуясь своим покровителям на старость, безденежье и малые успехи?

'С начала февраля у меня нет огня в комнате; случается часто, что по два, по три дня сряду я не знаю другой пищи, кроме куска дурного хлеба. Давно уже отказался я от моей бедной чашки кофе без сахару, которую пил я по утрам. Солдатский табак покупаю я тогда, когда у меня есть лишние две копейки'.

Стемпковский Иван Алексеевич, сорока лет, красив, темно-рус, сухощав, городской голова. Был адъютантом дюка Ришелье, устроителя Одессы, участвовал в кампании 1814–1815 годов. Полковник в отставке. Учен, четыре года прожил в Париже, изучая труды Французской академии. Считает, что 'ничто не может быть утешительнее для ума просвещенных людей, как стараться спасти от совершенного забвения существующие в отечестве нашем остатки образованности народов столь отдаленной древности'. Это его стараниями организован музей древностей в Керчи, в основу которого легли коллекции Дюбрюкса.

Но Стемпковский, несмотря на свою должность, тоже в некотором роде неудачник и уж во всяком случае — чудак. Вместо того чтоб прозябать в маленькой, воняющей рыбой Керчи, он мог оказаться в Одессе, в Петербурге, где угодно, в непосредственной близости к сильным мира сего. Сам дюк Ришелье души в нем не чаял, граф Воронцов не раз изъявлял желание иметь археолога под рукой для ученых бесед.

Вот таковы были два человека, равно сжигаемые страстью найти, сберечь от расхищения остатки красоты, культуры, вдохновения, свидетельства давней жизни, когда-то столь бурно расцветавшей на этих берегах. В примечательный день сентября 1830 года один из них осторожно, будто боясь спугнуть удачу, подошел к пролому, заглянул в темноту…

Он заглянул в темноту буквально и фигурально: пройдет несколько часов, и в этой темноте будет найдена ваза из сплава золота и серебра, на которой один бородатый скиф в высоком колпаке натягивает тетиву на лук, а другие, столь же бородатые и столь же живо изображенные, врачуют друг друга, очевидно, после удачного, но тяжелого сражения. А до того весь мир, зная не так-то мало о скифах, мог только гадать о том, как они выглядели…

…Три дня керченские археологи перебирали и описывали находки, равных которым не знал мир. Скифские звери боролись на тисненной золотом рукоятке меча; грифон и лев терзали оленя, леопард нападал на антилопу на других золотых украшениях, золотая гривна, почти полукилограммовой тяжести, оканчивалась фигурками конных скифов. А еще был тут роскошный золотой фиал — плоская чаша с чеканными изображениями чередующихся голов медузы и бородатого скифа; серебряные вазы с птицами,