строки 17 июня 1836 года за него на чистом листе бумаги вывел Пушкин. А потом передал ему перо: 'Совестно будет, Михаил Семенович, не продолжить'.
…Утром доктор осматривал Щепкина озабоченно, да он и сам понимал, что плох. Однако даст Бог, отлежится в тишине, в уюте большого дома, поскрипит еще. Доктор ушел, послышались голоса за дверью. Слов он не разобрал, но понял, что говорит графиня, что она недовольна чем-то.
Чем она недовольна, он смутно уже догадывался и понял окончательно, когда ему сказали, что коляска подана, надо ехать в Ялту, там ему будет, дескать, спокойнее…
В Ялте он и умер. В плохонькой шумной гостинице, в которой в тот вечер танцевали над самой его головой, справляя какое-то торжество.
…А мне все-таки хочется сказать еще о легенде.
Я не люблю Воронцова той тяжелой нелюбовью, которую, казалось бы, можно питать только к живым. А не любя, собираю как улики: донос на Пушкина, трагедию Хаджи-Мурата, смерть того безымянного горца, которого перед тем, как повесить, граф уговаривал: 'Друг мой, нельзя так волноваться, вот вода — выпейте'.
Вот так же, наверное, корректно, с благожелательной улыбкой на лисьем бритом лице, организовал он в Севастополе чумной карантин, некий прообраз концлагеря, и уморил в нем несколько сот душ простого звания. И когда я думаю о Воронцове, я вспоминаю не только эпиграммы Пушкина, но и того опухшего мальчишку, который стоял за проволокой и просил у солдата безнадежно и гундосо от голода:
— Дяденька, хлебца! Хоть крихтиночку, дяденька, мамка померла, дяденька…
Легенда о крови, выступившей на камнях, как раз возникла после расправы с «чумными», а чумы-то никакой, как считают, и не было.
Дань Пушкину
Плыли как-то на одном корабле к берегам Кавказа генерал Раевский-младший, друг Пушкина, молодой Айвазовский и Лев Сергеевич Пушкин… И почему бы не домыслить к этому факту такое, вполне возможное: Левушка Пушкин тут же на шканцах под открытым и ясным небом читает посвящение 'Кавказского пленника', обращенное к Николаю Николаевичу Раевскому:
Читает громким, радостным своим голосом, закидывая голову и ероша поределые кудри. А молодой генерал слушает не без некоторой досады много раз уже слышанное и все же поднимающее в душе воспоминания, которым вот уже почти двадцать лет…
Весь домысел, собственно, в том, что именно в тот раз читались именно эти стихи, а так действительно: военный корабль «Колхида» в составе русской эскадры направлялся в 1839 году с десантом на Кавказ, и, если уж перечислять имена, надо добавить, что вел эскадру адмирал Лазарев, а, кроме того, были здесь Нахимов и Корнилов, не в адмиральских еще чинах, но видные офицеры русского флота. Что ж, история любит проделывать такое, собирая, сталкивая, перекидывая мостики от одного к другому через третьего…
А вот и официальный документ, объясняющий, как художник оказался на борту «Колхиды»: '… Генерал Раевский, узнав, что с высочайшего соизволения находится в Крыму для снятия морских видов академист Гайвазовский и полагая, что величественная природа берегов Черного моря, плавание эскадры и военные сцены при занятии десантом неприятельской земли представят предмет, достойный кисти этого художника, предложил ему отправиться с экспедицией…'
Но вернемся непосредственно к нашему повествованию. Нельзя, конечно, ручаться, что на палубе «Колхиды» читалось именно посвящение 'Кавказского пленника'. Однако услышать его в той обстановке было бы очень естественно: вспомним цель десанта и роль в нем Раевского, начальника Кавказской береговой линии.
…Итак, резво бежит по невысокой волне 'морей красавец окрыленный', и звучит на шканцах, где собрались офицеры:
Голос у Льва Сергеевича все еще пленителен, мелодичен и очень напоминает голос брата. Так что Раевскому, который смотри в сторону моря, вполне может показаться, что слышит он привет друга, долетевший из тех дальних дней. Из тех дней, когда
И было еще обстоятельство, толкавшее вспомнить великого поэта: Айвазовский в молодости, по мнению многих, чертами лица и живостью движений удивительно напоминал Пушкина. И в этом обществе, где видели художника впервые, вполне могла прозвучать просьба к генералу Раевскому — подтвердить сходство. Генерала, я думаю, должно было тронуть то, как почти искательно смотрели на него глаза молодого человека: действительно, похож ли?
— Отчего же, — мог сказать генерал, отворотясь от волны, окидывая художника приветливо и благосклонно. — Иван Константинович напоминает покойного друга моего — чертами, так же, как Лев — голосом.
Но, сказав это, Раевский, наверное, подумал и то: черты — чертами, а в друге его, который в Крым приехал тоже двадцатилетним, было нечто, отличавшее его от ровесников.
…После похода на Кавказ в Субаш к берегам Мингрелии Айвазовский, еще более увлеченный образом поэта, задумал целую серию картин, где образ Пушкина должен был занять центральное место. Художник был молод, планы теснились в его голове, вызывая иногда даже усмешку окружающих своею неуёмностью. Жадно расспрашивая Раевского о его друге, он заносил в тетрадь названия будущих картин: 'Восход солнца с вершины Ай-Петри, откуда Пушкин любуется им', 'Пушкин у Гурзуфских скал', 'Семья Раевских и Пушкин', 'Пушкин у скал Аю-Дага'.
Тут нам, заглядывая вперед, надо сказать, что не все молодые замыслы Айвазовского воплотились. И еще: с некоторыми маринами на пушкинскую тему приключилась странная история. Так, во втором томе собрания сочинений А.Пушкина, изданных в начале века солидной издательской фирмой Брокгауза — Ефрона, воспроизведены: 'Пушкин с Раевским на Южном берегу Крыма', 'Пушкин на Южном берегу Крыма', 'Пушкин на Ай-Петри', 'Пушкин у скал Аю-Дага', 'Пушкин в Крыму' — и все помечены как картины Айвазовского. Однако искусствоведы до сих пор сомневаются: все ли его? а если не все, то — какие? Кроме этого, подоспел второй вопрос: а не изобразил ли художник на некоторых своих полотнах не поэта, а себя, лежащего на скалах, любующегося морем?
Кроме замыслов картин о Пушкине, кроме полотен 'Десант в Субаше' и 'Вид Севастопольского рейда с военными судами', художник привез из этого похода живой и продолжительный интерес к русскому флоту и
