люди.
— Честное слово?
— Вот тебе моя рука. Заходи, потолкуем по-настоящему.
— С удовольствием!
Анатолий пожал руку Шеремету, и они расстались. Алексеев рассказал о встрече Заслонову. Посовещались с Шурминым, обсудили: не провокация ли? Алексеев был убежден, что не провокация.
— Пойду, Константин Сергеевич!
— Иди! — сказал Заслонов.
Алексеев пришел в Грязино, как будто в гости к старому приятелю. В деревне оккупантов проклинали, о них говорили, сжимая кулаки.
Так Алексеев наладил связь. Через Шеремета он узнавал всё: в каких деревнях стоят фашистские гарнизоны, чем вооружены, где в окрестностях осели окруженцы, бывшие военные, на кого из них можно рассчитывать, наметил связных. У них образовался круг знакомых. Мало-помалу в деревнях Грязино, Казечино, Ступорово организовалась партизанская группа Заслонова.
Алексеев возвращался из Дрыбино домой. День клонился к вечеру. Яркокрасный закат предвещал на завтрашний день мороз.
Завтра Анатолию приходилось собираться в очередную поездку.
Алексеев жил у вдовы машиниста — Дарьи Степановны. И в этом чистеньком домике две лучшие комнаты занял офицер с денщиком. Фашист поместился у Дарьи Степановны раньше, чем Алексеев.
Хозяйка сказала постояльцам, что Анатолий — ее брат.
У Дарьи Степановны был шестилетний глухонемой сын Саша. Денщик Карл, пожилой сентиментальный немец, говорил с Сашей, иногда дарил кусочек сахару или какую-либо другую мелочь. Саша «разговаривал» с ним.
Разговор глухонемого белорусского мальчика и старика-немца, не знающего ни слова ни по- белорусски, ни по-русски, был одинаков: состоял из мимики и жестов. Немец лучше понимал «пантомиму» глухонемого мальчика, чем разговор его матери.
Когда Алексеев пришел домой, он застал Дарью Степановну в волнении.
Постояльцев-фашистов не было, Саша спал.
— Что случилось? — встревожился Алексеев.
— Ой, до чего я напугалась сегодня! — всплескивая руками, зашептала Дарья Степановна.
— А что такое?
— Анатолий Евгеньевич, вы что оставили в комбинезоне?
Холодный пот сразу прошиб Алексеева. Он вспомнил: во внутреннем кармане комбинезона у него лежал капсуль от гранаты. Анатолий должен был передать капсуль товарищам, изготовляющим мины. Пришел из депо, торопился в Дрыбино, скинул рабочий комбинезон и повесил на стенку. Саша всегда любил шарить по дядиным карманам: в них он находил гвоздики, винтики.
— Одна вещица лежала, — смутился Алексеев.
Дарья Степановна вынула из комода капсуль.
— Эта?
— Она самая.
— Это патрон?
— Не патрон, но вещь…
— Военная?
— Вещь для игры не подходящая…
— Я только на минутку вышла за дровами. Вхожу, а Саша держит ее и уже хочет итти к Карлу похвастаться красивой игрушкой. Едва успела задержать его. Отняла. Саша — в рев. «Да-да-да», — отдай, говорит. А фриц высунул в дверь рожу и, как Саша: «Дай, дай, мутер!» Пристал и пристал. Что-то лопочет. Понимаю, спрашивает: «Что взяла? Отдай киндеру!» А Саша к нему — и объяснять. Или потому, что эта штука у меня в кармане лежит, или уже он так наловчился говорить с Карлом, кажется мне, — фриц всё понимает. Я показываю Карлу: мол, ручка, что писать. Укололся бы киндер. А Саша свое: мотает головой — не то, не то! Что ты будешь с ним делать?.. Измучилась, пока отстали оба. Вы бы, Толенька, посмотрели, может, еще что-либо плохо лежит? — сказала хозяйка и ушла на кухню.
Над комодом висела картина, изображающая украинскую хату в тополях. Хата была розовая, а тополя фиолетовые. За этой смешной картиной Алексеев прятал свой «ТТ» и патроны, считая, что прятать лучше всего на видном месте — меньше подозрений. Но после сегодняшнего случая с капсулем Анатолий не рискнул оставить пистолет на прежнем месте. Он сунул «ТТ» и патроны за пазуху и пошел в сарай.
Дарья Степановна ни о чем больше не спрашивала его.
XIII
С каждым днем всё крепче и крепче жал мороз. Уже по началу было видно, что нынешняя зима никого не помилует. А в конце декабря мороз стал еще сильнее. Оккупанты сразу потеряли свой надменный вид. Немец-железнодорожник, сопровождавший русскую бригаду, сидел на паровозе, закутав, как старуха, шарфами лицо, — только выглядывали слезящиеся на ветру глаза.
Константин Сергеевич дал всем своим приказ: поставить и мороз на службу партизанам.
— Вали на бурого! — втихомолку посмеивались железнодорожники-партизаны и старались валить на дедушку-мороза побольше.
Комсомольцы первыми использовали мороз в партизанских целях.
Однажды поздним вечером Алесь Шмель возвращался от Домарацкого, — друзья сообща чинили девушкам патефон. Домарацкий пошел провожать Алеся до угла.
Мороз к ночи усилился. Дул резкий ветер, заметая снегом дорогу.
— Ну и погодка! Добрый хозяин собаки не выпустит! — сказал Шмель, наклоняя голову от ветра.
Впереди, в уличной полутьме, возвышалась какая-то гора. Когда друзья подошли поближе, гора оказалась трехтонкой.
Машина была нагружена громадными ящиками. Видимо, она уже простояла тут, у тротуара, некоторое время, потому что на брезенте, обтягивавшем кузов, лежал в складках снег.
— Что это они закуковали на дороге? — заметил Алесь.
— Должно быть, шоферы совсем замерзли, — холодина-то собачья. Да и дорогу сильно переметает.
Проходя мимо автомобиля, они глянули в кабинку. В ней — никого.
— Ах, окаянные фрицевы души! Оставили малое дитятко без няньки! — шутливо сокрушался Шмель.
— Жалко: нечем проколоть камеру, — сожалел всерьез Домарацкий.
— Можно лучше сделать.
— А что?
— Налить в радиатор волы — и мотору капут.
— Давай нальем! — схватил Алеся за рукав Домарацкий.
Друзья оглянулись. Дом, напротив которого стояла машина, был темен. В соседних тоже спали. На улице — ни души.
— Что ж, напоим младенчика гусиным пивом, — сказал Шмель и решительно повернул назад.
— Каким пивом? — не понял Домарацкий.
— Мой покойный дед бывало так называл воду: гусиное пиво.
— Придется ведерка три принести.
— Почему?
— В радиатор входит двадцать семь литров.
— У нас ведра большие, — сами делали.
