По дороге к концу

и нагрела камин до ярко-оранжевого огня за слюдяной решеткой. Мальчик продолжал смотреть наружу, во взгляде его читалось нетерпение, досада и беспомощная печаль. Но что я мог поделать? Я предполагал, что видение было мне послано Беспощадным Мальчиком, который желал, чтобы я отправился на поиски матросика и привел его «для ознакомления», но я никоим образом не мог определить, где находятся этот дом и эта комната.

— Я на все готов ради тебя, — прошептал я, — на все. Я искал бы его, если ты этого хочешь, и сколько ты хочешь, но я не могу рассмотреть название улицы, я не знаю даже, что это за город.

Мне придется месяцами обходить все каналы каждого города, таская с собой переносную лестницу, чтобы заглядывать в комнаты на верхних этажах, но к этому времени матросик уже давно вернется в свою «эскадру», так что это не имеет смысла.

Всё — слезы. Всего семь месяцев тому назад Вими купил для Призового Жеребца книжечку за 4,75 гульденов или что-то вроде того, с мальчиком на обложке, а распаковав ее дома, обнаружил, что там — только фотографии голых баб с плоскими грудями. Еще я вспомнил, что лет тридцать пять, тридцать шесть назад у входа в зоопарк мама хотела купить мне шарик, а продавец, несмотря на то, что у него была куча круглых красных шаров, стал привязывать мне на запястье желтый, продолговатый; от отвращения я вначале потерял способность дышать, меня почти парализовало на несколько секунд, после чего я начал так орать и визжать, что этот ужас сняли с моей руки и я получил нормальный, человеческий, красный шарик. В обоих случаях все еще уладилось, хоть и в последний момент, но нужно всегда быть готовым к худшему, это самое разумное.

Поругиваясь и почесываясь, я наткнулся на огрызок карандаша во внутреннем кармане куртки, а когда вытащил его на свет божий, оказалось, что он еще и отточен. То есть, если бы у меня была бумага, я смог бы все записать. У розового куста лежала газета, выпавшая, видимо, из рук царственного отпрыска поэзии. Я поднял ее, некоторое время посидел тихонько и потом попытался написать что-нибудь между строк, но бумага была слишком сырая и мягкая, и карандаш только протыкал ее. Кто о бизнесе заботится, Тот сам в газету просится, Дает он объявления И получает премии: гласило объявление в рамке. На мою ладонь капнула слеза. Нико ничего не замечал. Я порылся в карманах, потом в портмоне и вытащил оттуда письмо, на котором еще оставалось довольно много пустого места, но вместо того, чтобы писать, я стал его перечитывать. «Вы еще довольно молоды и можете писать, так пишите и дальше, только перестаньте постоянно описывать половые органы, люди ведь не говорят все время о частях тела. Если бы вы написали хорошую книгу, изобразили бы характеры так, будто они прямо стоят у нас перед глазами, уродливые или красивые, неважно.

Но в отчете о ваших путешествиях, где главное блюдо меню — ваши пьянки и свинства, у нас никакой необходимости нет. Б. Велтхуйзен — Читатель Босдрифт 281 К общему сведению: я не страдаю ограниченностью идей, моему душевному росту способствовала социалистическая партия, институт Народного Образования в Бентвелде и обильное чтение».

Нико ненадолго очнулся от задумчивой дремы и спросил, не налить ли мне еще. Конечно, мальчик, но давай поосторожнее, поставь стаканы на землю, чтобы не перевернуть.

Я спрятал письмо. Проверив содержимое карманов, я не нашел ничего другого, кроме скомканных автобусных билетов, комочков голубоватой, не поддающейся определению материи и визитки похоронного бюро во Вьюверде. Не надо было начинать эти поиски: всё, но совершенно всё — слезы, потому что при одном только взгляде на кусочки бумаги я уже слышал крик морских птиц и меня накрыло воспоминание, от которого влага выступила на глазах: как я, на исходе дня или уже в сумерках, на пляже в Алгесирасе отхлестал ремнем мальчика, с его собственного согласия, но слишком уж пылко, как он потом сидел и плакал на своем лиловом полотенце. В школе не учат, что нужно делать или говорить в подобных случаях. На сумасшедшей помеси испанского, французского и английского я попытался объяснить ему, что «все это у меня в крови» и что я «лишь игрушка в руках божьих и им направляем», но в действительности мне самому хотелось реветь. Перепуганным, дрожащим голосом я спросил, чем он занимается и где живет, потому что я хотел бы ему что-нибудь прислать. Я записал его адрес на коробочке или листочке бумаги, я хорошо это помню. Кажется, его звали Хулио или Хосе и он был модельером. Он жил в доме номер тридцать с чем-то на какой-то улице в центре Алгесираса и ходил на курсы английского. И в самом деле, он мог разобрать две-три английские фразы. Я хотел послать или принести ему бутылочку выпивки и The Acrobat & Other Stories, но вечером в отеле я так и не смог найти бумажку, коробочку или кусочек упаковки, на котором был записан его адрес, а только такие же бессмысленные комочки и билетики. «Босдрифт».

(Из глубины взываю.[239] О, Дух, тот, кого не ищут напрасно, даже если тебя и не найдут, пожалуйста, явись мне. Если это будет твой глас, я узнаю его, узнаю, что это ты говоришь.)

Я встал.

— Как ты думаешь, царственный отпрыск поэзии сегодня еще проснется? — спросил я. — Могу сварить ему картошки, мне не трудно.

Нико так не думал.

— Ну, хорошо, тогда я тоже пошел спать.

Все так, как должно быть, но постигнуть это человеческим разумом невозможно. И еще больше нас ждет в пути, потому что несколько дней назад, когда я относил на почту письмо, я увидел на дереве в корзине животное с человеческими ушами, а подобное вряд ли может предвещать что-нибудь хорошее. А многие вещи лучше и не пробовать. Вот, например, стихотворение, в котором должно быть выражено все, чтобы мне больше никогда не приходилось писать стихов и чтобы всем терзаниям всех поэтов пришел конец, оно не может существовать, потому что это было бы нечто вроде литературного перпетуум мобиле, а это невозможно.

Но, может быть, все — иллюзия. Бог есть единственная реальность, а мы существуем только в той степени, в которой он есть в нас, а мы в нем. Если все это правда, если Бог есть Любовь, то это означает, что мы существуем только тогда, когда любим.

«Босдрифт». Я знал, подумал я, плетясь домой и спотыкаясь по дороге, что где-то в Амстердаме, на канале стоит поломанный мопед «Индеец», я утащу его ночью и покрашу в красный цвет, добавлю некоторое количество недорогих причиндалов, в основном на седло, превратив его в кресло для мучений, принесу и предложу кресло Беспощадному Мальчику в пользование, чтобы доказать свою безграничную любовь.

Где был Беспощадный Мальчик в этот момент? Я остановился. Самое чудесное, что я вдруг увидел его лежащим в маленькой палатке цвета хаки, в саду, рядом с его дворцом. И больше никого. Вход в палатку был наполовину открыт, поэтому я и видел его так ясно, закутанного в одеяло, на коврике, без матраса. Очень слаб и неподвижен был свет фонарика. Одна рука его была обнажена, голова чуть скатилась вбок, почти упав со свитера, который он скрутил и подложил вместо подушки. Ресницы его были опущены, и он спал, чуть приоткрыв рот. Что это могло значить — он, Беспощадный Мальчик, был сейчас так же беспомощен, как и любой другой мальчик, как те, кого он подчинял и кем владел? Скиния сия с человеками.[240] Все это было непостижимо, но это и есть Тайна всех тайн, бессловесная, но все же надлежит мне пророчествовать о ней народам и племенам, и языкам и царям многим,[241] пока я все еще дышу, пока я жив.

Письмо, написанное в ночи

Греонтерп, 17 марта 1965 года. В тишине ночной. Из глубины взываю. После того, как пил 9 дней подряд, но по нему и не скажешь. Он пел, спускаясь в темноту: Начальнику хора. Песнь ночная. Песнь покорности, потому что Тебя и лишь Тебя я ожидаю, о, Вечный.

Сегодня ночью я вновь увидел, будто в зимних поздних сумерках, мою старую школу в Бетондорпе, и вдруг осознал, что даже по внешнему виду здания, если б хоть кому-нибудь хватило ума это понять, уже тогда можно было подсчитать, предугадать непреложность войны и всех последующих бедствий. Перед