дециметров вкопанного в землю: окаменелый кокон, из которого уже ничто не вылупится. Замечательную историю, которая сейчас будет доверена перу, я предварю всего лишь одной, последней прелюдией, а по окончании воспоследует единственный финал, и на сем я остановлюсь, ибо, сколь скоро бы ни приступил я к изложению и сколь поздно ни выбрал бы заключение, ничем иным, нежели куском червя или обломком колонны моя история никогда не станет, и надо с чего-то начинать и чем-то заканчивать, чтобы привести ее к завершению.)
История эта, в сущности, началась субботним вечером 29 мая 1966 года: мне предстояло в соседнем городке *** читать лекцию для некоего юношеского центра или молодежной базы, которую, дабы не делать никого праздным предметом пересудов, я назову измененным, но столько банальным именем «Пристань»; последний к этому пролог начинается воскресным вечером, четырьмя неделями раньше, когда трое молодых людей — невзрачная девушка, столь же неприглядный юноша, — оба примерно одного роста, — и юноша повыше, худощавый, на первый взгляд, возможно, и не красавчик, однако в высшей степени милый и симпатичный — явились ко мне домой, чтобы передать приглашение с базы.
Впустив их в гостиную, где высокий худощавый мальчик уселся на стул возле печки, двое других — на диван у буфета, а сам я — напротив них, на сколоченную из старых ящиков койку без спинки, я попытался перебороть усталость, которая, несмотря на то, что время было чуть за полдень, уже овладела мной: усталость от вида местности под глухим небом цвета глины; от деревьев по берегам почти выметенных, бессмысленных хуторов на бессмысленном горизонте; и от предстоявшей беседы, в которой я совершенно искренне попытаюсь понять, что вдохновляет этих троих и движет ими и, со своей стороны, попробую что- то объяснить — мой собственный нереальный голос уж очень отчетливо жужжит в ушах — и всё тщетно.
Сначала было молчание, которое я нарушил вопросом, чего бы они хотели выпить. Оба мальчика, к некоторому моему удивлению, предпочли выдержанную можжевеловку, девочка — вермут, от которого с первого же глотка зашлась сильным кашлем.
Я начал потихоньку, с красного, и поднял бокал, намереваясь произнести некий тост, но ничего особенного мне в голову не пришло.
— Плодородие, друзья мои, — изрек я, — и славный урожай, если погода благоприятствует.
Некрасивый мальчик заговорил, и шуршащим, нечистой настройки голосом сделал какое-то замечание насчет совершенной уединенности моего жилища. Я согласился с ним, однако при этом почти не глядел на него, — но на другого юношу, — когда я проходил мимо него к буфету, от его короткой черной куртки на меня пахнуло бесспорно священным, головокружительным запахом, который всякий красивый мальчик приносит с собой, входя с мороза в теплую комнату (никто во веки вечные не будет в силах описать его, но он пробуждает дрожь и на мгновение прерывает дыхание). Теперь я мог убедиться, что мальчик действительно был восхитителен: очень темные, и все же светлые, гладкие волосы, спереди чуть взлохмаченные, придавали ему нечто беззащитное; серые глаза, пусть и не большие и задумчивые, тем не менее были посажены достаточно глубоко, чтобы сообщить лицу некую застенчивость, а крупный рот, хотя и печальный и спокойный, был еще детским. Я даже легко простил ему двуцветный, чересчур длинный вязаный шерстяной шарф в красно-черную или красно-белую клетку. Он заговорил, отчетливо двигая кадыком, форма которого вызвала бы у меня раздражение, принадлежи он кому-то другому, но у этого мальчика я его безусловно одобрил и мечтательно впивал темный голос, которым он с наитрогательнейшей искренностью изрекал чудовищные банальности.
— Определенно, в довольно обширных группах юношества растет интерес к вашей работе, и прежде всего к вам, как к личности.
Ах ты золотко. Неужто правда? Кто знает, может и да.
— Я со всей серьезностью подхожу к моей работе, — смиренно отвечал я.
(Теперь, когда уже два с половиной года спустя я пишу всё это темными днями, прислушиваясь к отдаленным туманным сиренам за окном и рассматривая в рекламных проспектах одежды пажеподобных школьников лет двенадцати-тринадцати, лихорадочно мастерящих машинки из конструктора или модели самолетов, покуда их, привязанных к скамье, не станут подвергать длительному наказанию ремнем и тростью, я по-прежнему отчетливо вижу перед собой его лицо, и все столь же часто, терзая свою Сокровенную Плоть, — в ночи, в утренних сумерках или смертельно бледном безмолвии полудня, — это в его славу, и для него желаю я бесчисленных, беззащитно униженных и плененных им конструкторных мальчиков).
Разговор не завязывался, и все же я жаждал, чтобы они еще долгие часы оставались у меня, и Бог знает какие подыскивал для этого слова, как вдруг неприглядный мальчик приступил к деловой стороне визита. Гонорар, которым они располагали для меня, был минимальным, если вообще существовал, и все же я принял их приглашение и записал дату.
— Вы всегда один здесь? — спросила девочка.
— Частенько, — ответил я.
— Ну, кто-нибудь иногда заходит?
— Нет, почти никогда. — «Слава Богу», чуть не добавил я, но в последний момент сдержался, остановив взгляд на стройном мальчике.
— Тебе-то можно всегда, — почти беззвучно прошептал я. Как же его зовут? (Они представились привычной скороговоркой, но я не запомнил ни единого слога.) Засмотревшись на его правое ушко, верхний край которого чуть прикрывали пряди на висках, я решил, что его зовут Андре. Да, он придет, один, в самоубийственный час воскресного дня, ровно в три, одетый в столь узкие, чуть преувеличенно модные брюки светло-синего черничного бархата, что я буду хлестать его, пока он не заплачет, дабы потом пасть пред ним на колени и купить ему настоящую паровую машинку.
Внезапно я по их движениям и взглядам уловил, что они собираются уходить.
— Совершенно не обязательно трогаться прямо сейчас, — торопливо сказал я. — Еще по глоточку.
Однако мне пришлось наполнить стаканы только мальчикам, поскольку девочка, лишь наполовину осушив свой, больше не хотела, и притом заметила, что «нужно все-таки за временем следить».
— Мы ведь ужасно мило сидим, не правда ли? — начал было я, но они проявляли явное нетерпение, и через несколько минут все трое уже вышли в садик перед домом. Я проводил их по аллейке до ворот. Справа, на краю деревни, напротив дома поэта Нико В. стоял автомобиль; он стартовал и медленно двинулся в нашу сторону. Теперь спешка получила объяснение: тот, кто привез их сюда на машине, все это время ждал.
— Это твой старик-отец? — спросил я некрасивого мальчика. За рулем сидел неприметный мужчина, лет, на мой взгляд, пятидесяти.
— Нет, Сюзанны.
— И вовсе он никакой не старик, — вспылила «Сюзанна».
Машина остановилась, и они уселись. Окно «вовсе не старика» было закрыто, так что я не мог пожать ему руку и лишь обменялся кивком. Мальчики устроились на заднем сиденье, «Андре» справа, совершенно скрытый от меня некрасивым мальчиком. В течение нескольких секунд я раздумывал, не пробежаться ли мне за машиной, чтобы еще раз хорошенько разглядеть его лицо, но было слишком поздно: машина, русский или восточногерманский двухцилиндровый автомобиль, с виду какой-то золотушный из-за щербатого, до блеклости изъеденного красного пластика, исчезла в трескучих клубах вонючего дыма.
Вернувшись в дом, я обнаружил, что божественный запах, еще несколько минут назад принесший мне упоительную отраду, совершенно улетучился. Я попытался отыскать бокал, из которого пил мой Принц, но обе рюмки-близнецы стояли на подоконнике у двери: там мальчики приткнули их, второпях допивая на ходу. Я мог бы приникнуть лицом к любому из этих бокалов, оба наполнить вином и, павши на колени, осушить поочередно, но так и не узнать, которого из них касались губы «Андре». Однако в отношении воронковидного бокала, из которого пила девочка, не было ни малейших сомнений, это был ее и только ее бокал, и все еще наполовину полный. Носовым платком я осторожно протер край и перелил содержимое в бутылку с вермутом.
Что было мне делать со всем этим? Вновь мне явилась неотвязная мысль: я должен совершить
