концов, из всех солдат ему удалось выбрать того единственного с невинными светлыми волосами, широкими плечами и серыми чувствительными глазами, который приближался к идеалу. Это был не застенчивый восемнадцатилетний подросток, только что покинувший родительский дом; нет, ему, должно быть, двадцать три или двадцать четыре года. «Но все равно он ужасно милый, — подумал Сперман, — и очень, очень одинокий, хоть этого и не скажешь по его проказливой мордочке».
Образ этого мальчика овладел мыслями Спермана и зажил своей жизнью. У Спермана перед глазами появилась такая картина: вдали от дома и мамы мальчик невинно погиб — охваченный детским страхом смерти, приоткрыв рот, он звал мамочку, но умер в одиночестве. Представив себе это, Сперман почувствовал, что его уд увеличивается и крепнет. «Живой мальчик — это уже чудо, — подумал он. — Но умирающий — это чудо из чудес». Его обеспокоила эта мысль, и он попытался найти ей оправдание. «Я не имею в виду, что это хорошо, — бормотал он себе под нос, — но красиво и возвышенно. Это может привести к размышлениям, обращению в веру и к более ясному пониманию Бога. А в наше время это просто необходимо».
И все же это оправдание удовлетворило его не полностью, и по дороге обратно в машине он продолжал размышлять.
Разве нельзя помыслить, что, пока Сперман фантазировал, разглядывая этого милого избранного солдата, сам Бог находился рядом и видел и ощущал в точности то же самое, и когда представлял себе умирающего в одиночестве любимого и стекающую из уголка его рта кровь, Он почувствовал, что Его божественный уд креп и увеличивался?
«Нет, это не
Сперман кивнул. «Так все и было, — сказал он сам себе. — Так мы обрели спасение. Война все же была не зря».
При всем том он вынужден был признать, что война — это ужасное действо. «Она где-то начинается, но ведь не стоит на месте, — явилась ему мудрая мысль. — Она расширяется. Сегодня здесь, завтра — там». Военные учения — это, конечно, не военные действия, но все же Сперман был убежден, что они подчиняются одним законам.
Может быть, учения проводились по очереди в каждой деревне, подумал Сперман, и однажды деревню, где он живет, тоже захватят ради упражнений. И, может быть, каждый солдат должен будет в одиночку захватить по дому. И, может быть, — хотя вероятность была ничтожной, но была, потому что все возможно в этом божественном мире — именно мальчику из неслыханных и таких явственных мечтаний Спермана, который на самом деле не погиб, потому что Бог его уберег, именно ему будет приказано в одиночку захватить дом Спермана, и он ввалится туда со штыком.
И тогда, что скажет или прокричит его миленький?
— Мир вам, — скажет он на своем странном языке. — Будь вы даже поистине врагом, я не причинил бы вам вреда. Но я видел вас, когда вы, проходя мимо, глядели на меня. Я складываю оружие и хочу остаться с вами, навсегда. Я хочу всегда спать с вами в одной кроватке.
И с громким стуком он положит оружие на кухонный стол. И тогда, конечно, Сперману придется ответить, и от этого ответа будет зависеть все. Он скажет:
— Я ждал вас. Я ждал вас всю жизнь, как все мы ждем Единого, олицетворяющего мир. У меня есть только любовное оружие — с миром я хочу воткнуть его в вас, в любовную рану, с которой рождается каждый мальчик и которая безболезненно распахивается навстречу силе Любви. Подарите мне милость вонзить любовное орудие, мое единственное орудие в вашу глубокую рану. Чтобы сбылось Слово начертанное: «Бог будет все во всем».
Оружие они оставят или, если понадобится, продадут, сбудут с рук за пару ящиков вина, но это пусть мальчик решает сам, это его оружие.
И время от времени, тайком и только дома мальчик разрешит Сперману носить геройскую, еще пахнущую потом форму.
Совпадение это было или нет, но через несколько дней в деревне, где жил Сперман, действительно проводились военные учения. Тут были солдаты из другой войсковой части, видимо, связные, которые разбивали биваки, протягивали телефонные линии, готовили еду на костре и копали выгребные ямы. «Чтобы самим научиться какать», подумал Сперман, почувствовав сильное беспокойство.
В этот раз военные учения были не столь масштабными, без камуфляжа и хорошо организованы. И солдаты не походили на бойцов, проводивших маневры в городке Б. несколько дней назад. «Такие услужливые мальчики, — думал Сперман, по дороге из дома к деревенской площади, куда он отправился якобы для того, чтобы бросить письмо в ящик. — Эдакие тихони. Но все равно герои».
На баскетбольном поле — оборудованном по решению муниципального совета, но не используемом — он увидел группу солдат: они открывали консервы или черпали из алюминиевых котелков. Все это было похоже на обычные душевные посиделки на природе. Впечатление усиливалось за счет того, что все они казались совсем молодыми, гораздо моложе тех солдат на учениях в городке Б.; скорее всего это были только что призванные новобранцы.
У каждого была простая, металлическая походная фляжка с держателем крышки. «Но где же они берут питьевую воду?» задумался Сперман. Поблизости не было ни машины, ни прицепа с цистерной.
Ах, какие же милые мальчики! Они даже не были вооружены, да и зачем — кому придет в голову причинить им вред?
Вдоль баскетбольного поля Сперман шел очень неторопливо, потом остановился и поздоровался. Солдаты очень вежливо поздоровались в ответ. «Вот, так и должно быть», подумал Сперман, но вдруг заметил, что дрожит. К чему бы это?
Когда солдат, сидевший ближе всех, поднял голову и взглянул на Спермана, тот почувствовал, как им овладевает некое воспоминание, против которого он был совершенно безоружен: он никогда не вспомнил бы об этом по доброй воле, но и остановиться теперь был не в силах…
Нет, в общем-то, не воспоминание, а дежавю, видение или как это называют. Это был тот солдат и никто иной: юный солдат из прошлого, лет сорок восемь или сорок девять назад, почти полвека тому…
Как такое могло быть? Это не мог быть он, однако это был именно он: его тело, едва созревшая юность, его взгляд, цвет волос и стриженый затылок… И он такой же хрупкий, застенчивый и все же отчаянный и одинокий… Это был он, тот солдат из прошлого…
Это был он и никто иной: тот же солдат, что сорок восемь или сорок девять лет назад вдруг подошел к Сперману на улице и пригласил в кино. Они сидели в полупустом темном зале на плюшевых стульях или даже на одном стуле — может быть, солдату не пришлось платить за маленького спутника, — и солдат притянул Спермана к себе на ко лени и обнял, и ласкал его так нежно.
Нет, солдат не делал ничего плохого, грешного или запретного; по крайней мере, Сперман такого не помнил. Все было совершенно восхитительно, просто какое-то неизъяснимое счастье. Из фильма маленький Сперман не запомнил ничего, кроме сцены, в которой некто звонит в дверь и вручает прозрачную коробку с дорогими цветами. В памяти остались только ласковые руки солдата; как он прижался щекой к щеке Спермана; запах солдатских волос и шеи; его тихий голос, шепчущий неслыханные тайны, вроде «милый», «милый мальчик», «мой милый мальчик»; и «тебе ведь нравится, да?». Слова, истинное значение которых тебе не известно, но которые даруют блаженство и кружат голову.
А куда потом пропал этот солдат? Что было дальше? Сперман ничего, совершенно ничего не мог вспомнить.
Сперман понимал, что не может, не вызывая подозрений, тупо стоять и глазеть на жующих Солдат. Нужно было или идти дальше, или что-то сделать или сказать. Но его вдруг охватило сильное сомнение: стоит ли поддаваться тому, что могло быть просто игрой возбужденного воображения? В книгах, да, напыщенных, полных фантазий книгах определенного сорта такое случалось, но Сперман всегда презрительно поглядывал на подобные сочинения.
Из-за долгих колебаний Сперману — если он не хотел навлечь на себя беду — нужно было как-то выкрутиться и что-то сказать, а сказать было нечего. «Ты ведь можешь говорить что хочешь? — услыхал он голос в голове. — Даже если тебя побьют, что с того? Трус…»
