Безотчетно Сперман протянул руку и похлопал солдата по плечу. Верх неприличия, особенно в этой стране, дотрагиваться до человека, еще не заговорив с ним; это Сперман понимал.
— Если пройдете со мной, — услышал Сперман собственный голос, — я покажу, где набрать воды. Вон там мой дом, — Сперман махнул рукой, — а с той стороны, снаружи есть кран, чтобы поливать сад. Можете набрать там воды или помыться. Я покажу.
Редко бывает в жизни так, что все случается, как ты хочешь; но солдат поднялся и пошел за Сперманом к дому и садовому крану. Сперман слышал себя, беседовавшего с солдатом о маневрах и биваках, так сказать, со знанием дела; но сколько лет назад он сам отслужил? Он даже испугался того, как правильно изъясняется на чужом языке, который так никогда и не стал ему родным.
Солдат отвечал очень вежливо и очень спокойно и, кажется, ничего не заподозрил.
А Сперман, беседуя с ним, разглядывал лицо, но никак не мог одержать победу в борьбе с сомневающимся разумом. Слова из чужого языка произносил все тот же голос из прошлого, из темного кинозала, и губы, выговаривавшие слова, были те же. «Но существуют ведь понятия времени и места?» — думал Сперман. И он сегодня даже ни капли еще не пил…
— Вот, здесь вы можете набрать воду и помыться, если хотите, — сказал Сперман, вновь удивляясь тому, как спокойно течет речь.
Он открыл кран и пустил воду, будто солдат был полным дебилом.
— Спасибо, сударь, — вот и все, что тот сказал в ответ.
И Сперману оставалось только попрощаться и уйти, обогнув угол, он зашел в дом. Он побрел в гостиную, подошел к нише, днем и ночью освещенной маленькой электрической лампочкой, и посмотрел на белую фарфоровую статуэтку Матери с Младенцем.
— Да, — пробормотал он, против воли опуская очи долу, — я понимаю, что все это во благо, но зачем весь этот… этот бред?..
И, едва сдерживая слезы, он вышел из гостиной, поплелся по лестнице на чердак, высоко в доме, и бесшумно открыл окно.
Он посмотрел вниз, на вмонтированный в стену кран. Вокруг уже собрались солдаты с фляжками и ждали своей очереди, потому что солдат, что пришел со Сперманом, еще умывался под краном.
И Сперман, увидев его мокрый лоб, снова понял, что это тот самый человек…
Сперман закрыл окно, вернулся вниз, зашел в гостиную и сел в кресло напротив ниши. Он хотел подойти к Статуэтке, но это могло закончиться плачем и криками.
Вместо этого он тихо сидел и смотрел на освещенные нежным светом строчки над нишей и под нею, сложенные из коричневых пластиковых заглавных букв: такие можно купить в магазине игрушек и приклеить или привинтить на модель лодки. Mater Divinae Gratiae стояло там и: Ora Pro Nobis. Сперман знал, что в переводе с латыни это означало:
— Да-да, — пробормотал Сперман, — но что это даст?
Он тут же одернул себя, потому что не любил богохульничать, тем более без особой надобности. Солнце все еще светило, и он ведь мог пошутить с Нею чуток, не обижая?
— Армия сделает из тебя мужчину, — произнес он вслух. — Что скажешь? Теперь и женщин берут в армию. Ты знала?
Но все эти молитвы… За скольких Ей приходилось молиться, если задуматься, и от кого только она не выслушивала постоянно мольбы, просьбы и ебаные жалобы?.. И когда на одной стороне Земли ночь, то на другой — с которой, хоть Земля и шар, люди почему-то не скатываются — белый день, то есть молитвы не прекращаются, и Она выслушивает их все время… Кто такое выдержит?..
То ли из-за того, что он легкомысленно позволил себе расслабиться, то ли из-за той шутки, но, так сказать, новое воспоминание Спермана было про службу в армии. Очень, очень странно, что ни учения в городке Б., ни события сегодняшнего дня не напомнили ему сразу столь волнительные переживания… Видимо, по какой-то причине он держал эту живую картинку глубоко в памяти, почти позабыл обо всем на долгие годы…
Почему? Может, потому что это напоминало ему о грехе, который он отказывался признать за грех, но который рано или поздно, а в этом случае здесь, перед Ее образом и троном, не мог оставаться в тайне, ведь для Нее каждое сердце — открытая книга?
— Индию потеряли, бед себе напряли, — прошептал Сперман. — Война, с ней шутки плохи.
Все время вот эти подсчеты: сколько лет назад это произошло… О, были бы у него какие-нибудь записи, чтобы уточнить… Где-то тридцать шесть, тридцать семь лет тому, ну да, что-то вроде… Одно всплывшее воспоминание казалось не похожим на другое, но разве это не просто видимость? Разве эти красочные «воспоминания», которые он наколдовывал, не заканчивались всегда одним и тем же?..
Это случилось в «нашей — как это называл Сперман — Индии», где он служил под флагом Ее Величества тогда еще старшим лейтенантом: его взвод оказался недалеко от Танджонг Морава на острове Суматра. Никаких четких приказов не было; в сущности, они находились не на линии фронта, и неуютная тишина и безделье действовали подавляюще. Порой Сперман пробовал разогнать тоску в войсках вечерними посиделками у костра и рассказами. Он устроил такой вечер раз, два, а потом «его мальчики» на это дело подсели.
— Лейтенант, а вы вечером еще почитаете вслух?
— Как я могу читать вслух, если здесь нет ни одной книжки?
— Нет, ну, почитайте без книжки, лейтенант.
— Ты имеешь в виду: рассказать что-нибудь?
— Да, лейтенант: рассказать!
— Ну, хорошо, расскажу. Пусть Гусик сядет рядом.
Военнообязанный Гусик садился на землю рядом со Сперманом и склонял белокурую голову на плечо своему лейтенанту. «Я тогда вообще ничего не боялся, — подумал Сперман. — Куда же делась моя храбрость?»
При первой же встрече «Гусик» — светловолосый, худенький, похожий на девочку звереныш — и Сперман почувствовали неодолимое притяжение, и Сперман, с непонятным ему теперь безрассудством, ночью оставлял мальчика спать у себя в палатке. Он припоминал, что, увидев мальчика и услышав его голос, он совершенно терял осторожность. И нужно учитывать, что военная дисциплина — это не шутки, нежностей там не прощают… Почему же не было страха? «Потому что сознавал, что вокруг царит смерть», понял Сперман сейчас.
Для остальных все это оставалось тайной совсем недолго, но, как ни странно, никаких дисциплинарных последствий не имело. Правда, временами солдаты запевали песенку, которую сами сочинили Солдата Гусика на самом деле звали Ганс ван Доммелен.[20] Он сейчас вспомнил эту дразнилку:
Лицо мальчика в палатке, при свете керосиновой лампы, в тропической ночи…
Порой Сперману казалось, что у мальчика два лица, точнее, что за одним лицом скрывается другое. «За его лицом только лицо вечности», сказал Сперман сам себе, и еще он вспомнил, что мысль об этом почему-то была ему неприятна: несмотря на жару, его знобило.
Так чем они там занимались? «Всем понемножку», подумал Сперман. То, чего хотелось ему, Сперману, не случалось: самым заветным его желанием было, чтобы было темно, и Гусик сидел в полном обмундировании в мягком кресле, и можно было устроиться у него на коленях и нежиться в его объятьях. Но там не было кресел или чего-нибудь в этом роде, и потом Сперман был старше на год или больше, и
