кстати. Там, внизу, три комнаты. Не сказать, чтобы много, но лучше, чем две ниши, которые мы снимали у Беатиных родителей. К тому же собственность. Личная собственность. Собственный домик со скамейкой перед фасадом и садиком вокруг. Я долго думал, что такое бывает лишь в песнях. Но через минуту этот волшебный домик будет принадлежать нам. Правда, в трех комнатах будет тесновато, когда малыш появится на свет, но уж я как-нибудь расстараюсь, увеличу площадь. Снесу курятник и за счет этого прибавлю пару-другую метров, вечером после работы. А в конце концов нам достанутся и две верхние комнаты, когда старый Принтц…»
— Все как следует быть, — сказал старый Принтц. — Могу изобразить под этим: Фридрих Вильгельм. У вас ручки какой-нибудь не найдется, господин нотариус?
— Целый набор. Как-никак для меня это орудие производства, — сказал нотариус, долговязый нескладный парень, самый молодой из всех, кто находился в комнате. После чего он придвинул Принтцу стакан со множеством ручек.
Принтц выбирал долго. Наконец выбрал самую толстую. Испытующе поглядел перо на свет.
«Господи, боже ты мой, — подумал Руннельт, — чего он так копается?»
Принтц прокашлялся. Не спеша, обстоятельно. С явным удовольствием. Потом уложил ручку себе на ладонь и обхватил ее.
«Словно мастерок», — подумал Руннельт.
Принтц начал выводить свое имя. Нет, не выводить, он выбивал свое имя на бумаге угловатыми буквами, с огромным напряжением.
Нотариус несколько секунд глядел на это. Так у него никто еще не подписывался. Потом он сказал:
— Господин Принтц, надо подписать все экземпляры. Для каждой партии. И все бумаги.
— Боже правый, — застонал Принтц. — Такой тоненькой ручкой. Да мне ее пальцами не ухватить. С тех пор как на меня дунуло огнем из паровозной топки…
Тут только Руннельт увидел, что руки у старика такие же изуродованные, как нижняя часть лица и шея.
— После той аварии я уже мало на что годился, — сказал Принтц. — Разве что стоять при шлагбауме. Крутить рукоятку да снимать телефонную трубку я мог. Но десять лет назад и этому пришел конец. Теперь мне семьдесят пять, и я бываю рад-радехонек, когда могу удержать свою носогрейку. Но такую вот поганую ручку… — Старик покачал головой и с досадой возобновил подписывание.
«Семьдесят пять, — подумал Руннельт. — Точно. А через четыре месяца ему будет семьдесят шесть. В ноябре. Пятого».
Шлеп!
Руннельт вздрогнул.
Старик яростно хлопнул ладонью по столу.
— Вот чертова лапа! — бесился он. Теперь и верхняя часть его лица побагровела. — Ты будешь работать, зараза, или нет?
«Он прямо на глазах молодеет, — подумал Руннельт. — Когда он злится, ему дашь от силы шестьдесят».
— Вы уж извините, — обратился старик к Беате. — Это я из-за руки так завелся. По силомеру трахнуть она еще может, а вот насчет писанины с нее лучше не спрашивать.
— А вы не торопитесь, господин Принтц, — сказала Беата.
Руннельт выслушал все это с удовлетворением, но через минуту радость его померкла. «Пальцы, — подумал он, — пальцы могут и не гнуться, и ничего не чувствовать. Но в остальном-то он живой, ведь это ж надо, так грохнуть по столу. А рявкнул как!»
Принтц снова попытался начертать свою подпись. Нотариус, жена Руннельта, сам Руннельт — все не сводили глаз со стариковской руки, которая знай себе дергалась над листом бумаги.
— Готово, — вздохнул Принтц.
— Ладно, — сказал нотариус. — Теперь вы, господин Руннельт, а я тем временем принесу бутылочку. Надо же спрыснуть сделку.
«Спрыскивание он небось тоже поставит мне в счет, — подумал Руннельт. — Включая обслуживание, и жаться он тут, само собой, не будет».
Руннельт подписал. Быстро, экземпляр за экземпляром. Потом отодвинул бумаги в сторону, словно они мешали ему.
Нотариус ловко откупорил бутылку.
Принтц глядел на стоявшую перед ним рюмку, которую нотариус наполнил на палец, не больше. Когда старик заговорил, похоже было, что он обращается к своей рюмке:
— Ну вот, канат обрублен. Словно у воздушного шара. Один канат за другим. Когда меня выпроводили на пенсию, был обрублен первый канат. Когда умерла жена — несколько сразу. А когда продаешь свой дом, так и кажется: обрублен предпоследний. И теперь весь старый шар держится на одном-единственном канате, и уж как его тянет кверху! Скоро последняя веревка перетрется, сама по себе. Она уж и без того гнилым-гнилехонька. Воздушный шар по имени Принтц удерживают на земле несколько перетертых нитей…
«Не в себе старик, — подумал Руннельт, — или просто хочет заморочить меня своей болтовней? В самом деле ему так грустно или старый плут хочет мне доказать, что уже дышит на ладан, а сам, того и гляди, переживет меня? Ему-то легче, я слежу за домом, а он себе живет припеваючи на пенсию. Сколько мне придется ему выплачивать? Два года? Или все двадцать?»
— Будем здоровы! — сказал Принтц и ободряюще приподнял рюмку.
Руннельт с такой поспешностью ухватился за свою, что вино выплеснулось через край.
«Черт возьми, что будет дальше-то? Выходит, я так и начну с этого дня прислушиваться к каждому вздоху, каждому хрипу старика? Выходит, с этого дня я должен зазывать смерть к нему в мансарду? Выходит, я бандит и подлец? Этот человек, старый, побитый жизнью человек не сделал мне ничего худого, и вдруг я начну дожидаться его смерти. Да при чем тут вообще смерть? Кто ее затащил сюда, в этот кабинет, в этот договор? Нотариус? Старик? Я сам?»
— Будем здоровы, — сказал Руннельт.
Грабнер больше не согласен глотать…
— Хайнкен, да ты никак опять на велосипеде?
— Да, Грабнер, на зиму пришлось отказаться от машины. Здесь все равно никуда не поедешь. А чтоб только на работу и обратно, не имеет смысла.
— Из-за монет, пожалуй, тоже.
Хайнкен замялся.
— И из-за них тоже, — наконец сознался он. — Сам знаешь, нынче сверхурочных не бывает. Раньше я с них-то и держал машину. Коли и дальше буду разгуливать без дела, придется мне и вовсе ее загнать. Я и так ее пять лет продержал и смогу говорить, что, мол, было времечко, имел и я свою машину.
Оба велосипедиста свернули в сырой туннель возле стапелей. Хайнкен посигналил. Без нужды, ему нравилось слушать звонок.
— А у тебя, Грабнер, все по-старому? — спросил Хайнкен. — Тот же термос для кофе, что и двадцать лет назад, когда ты пришел к нам, и велик у тебя тот же самый? Да?
— Кто не пересаживался с велосипеда на машину, тому и обратно не пересаживаться, — ответил Грабнер.
Хайнкен малость покрутил педали, прежде чем до него дошло.
— A-а, это ты про меня…
— Вот именно.
— Да, тебе здорово повезло, — сказал Хайнкен.
Грабнер вздрогнул. Задышал прерывисто.
