тогда начнется, Клайбер, начнется, понимаешь?
Эзеде больше не кричал. Последние фразы он выговаривал почти шепотом. Страдание лишило его слова резкости. Зрители опустили глаза в землю. Потом молодая женщина, стоявшая перед синим автомобильчиком, схватила мужа за рукав и кивнула головой в сторону двери. Толстуха в саду ногой и всем телом равнодушно нажала на черенок лопаты и вогнала ее в рассыпчатую, сухую землю. Дети снова принялись накачивать свою юлу. При вращении пестрые жестяные барабанчики издавали высокий и ломкий звук.
Потом звук окреп, стал не такой ломкий, набрал злобную силу, взвился над городом, хлеща усталые крыши с такой силой, что старики под крышами вздрагивали и бледнели, а дети пугливо поглядывали на стариков.
Оказавшись в эпицентре воя, Клайбер внезапно оглох и не сразу понял, в чем дело, лишь содрогание старого металла под руками возвестило ему о начале учебной тревоги.
Потом Клайбер увидел во дворе вздрагивающее тело Эзеде. Крик и обрывки слов, вырывающиеся из его рта, перекрывал вой сирены. В беззвучной судорожной пляске Эзеде размахивал костылями, что-то крича Клайберу. И Клайбер съежился, словно под дулом взведенного карабина.
Наконец Эзеде бессильно привалился спиной к штакетнику, но тело его продолжало извиваться и дергаться, словно в припадке падучей. Лишь его лицо, обращенное наверх, оставалось неподвижным.
— Перестаньте! — с трудом выговорил Клайбер. И еще раз: — Перестаньте! Перестаньте! Перестаньте! — Он рассылал свой призыв во все стороны: улице, двору, Эзеде, бесцветному небу. И барабанил кулаками по шлему воющей сирены. — Перестаньте!
Нет, не перестало.
Промежуточный час
Тимс терпеть не мог те блеклые пузырчатые ковры из мыльного раствора, которыми, подергиваясь, выстилают пол проволочные щетки. Замерзшие до синевы ноги продавщиц в тонких чулочках и резиновых сапогах выплясывали то нервически, то неуклюже, то красиво, то забавно вокруг желтых и зеленых пластиковых ведер. Серый раствор со светлыми тягучими подтеками расползался по зернистым каменным квадратам.
Теперь мыльный шлейф доплыл до края тротуара. Передовые отряды чистоты, мечтая о вечернем отдыхе и орудуя своим едким скребучим оружием, пробились под приспущенными решетками к исходным рубежам. Хмурая улыбка на молодых лицах: прикрытию удалось отбить натиск трудовых буден. Сегодня раньше обычного. Сегодня уже в три. Потом два выходных дня и рождественская программа — с Дитером, а когда лавочка откроется снова, так тоже спешить не надо. Приходят обменять покупку. Купить соль или горчицу для сосисок к новогоднему столу. Усталая улыбка становится ярче: ведь ко всему еще и Новый год скоро.
Тимс остановился. Еще мелькали халатики в глубине магазина между кассой, прилавком и горкой проволочных корзин. Но вот уже первые магазины начали засыпать: желтые веки железных штор опускались все ниже и ниже на запотевшие глаза витрин.
«Сейчас наступит тишина», — подумал Тимс, и судорога свела у него кожу на затылке, словно он ожидал сзади удара по шее. Тимса знобило. У него были башмаки на подкладке, теплые кальсоны, и варежки, и толстая куртка, и наушники в черную и красную клетку, и лыжная шапочка с пристегнутым козырьком. Но Тимса знобило.
Снова начинается. Пройти по этой безмолвной улице — как пройти сквозь строй. Проклятая ничейная земля между шумом трудового дня и гулом вечерних развлечений. Между буднями и праздником. Всякий раз пытка. Которую всякий раз трудно вынести. А раз в году просто невозможно. Сегодня. В сочельник. Один отрезок жизни уже кончился, другой еще не начался. Между ними трещиной тишина. Тишина, как тогда…
Тимс решил идти дальше. Но ему так страстно хотелось услышать голоса, что он не рискнул сделать ни шагу. Он даже поднял наушники. Но лишь холод проник в узловатые раковины. Тихий холод. Тимс нерешительно двинулся дальше. Под его кожаными башмаками, под светло-коричневыми праздничными башмаками поскрипывало ледяное дыхание, поднимавшееся от лужиц мыльной воды перед магазинами. Неподалеку, на крыше дома напротив, трепыхался голубь. Подмерзший наст мешал ему нырнуть в голубятню. С телевизионной антенны возле слухового окна сорвалась сосулька в палец толщиной. Высоко звеня, она запрыгала по подоконникам и раскололась о волнистую серую облицовку одного из балконов. Тимс испугался. Вот он, мой шум. Напоминающий о гаечных ключах. О щипцах, детонаторах и канюлях с кислотой. Словно ходишь вокруг неразорвавшейся бомбы, которую надо разрядить. Позвякивание, страшное самому себе. И больше ни звука. Ни звука, как и теперь по дороге к «обогревательному павильончику» возле спущенного на зиму бассейна. К павильончику, который зимой отапливается чугунной печкой за счет города. Кормят эту печку смесью из кокса и угля. Чтоб инвалиды не мерзли. Поэтому в каждом районе должна быть сооружена такая забегаловка. Возле бассейна. В будке паркового сторожа, который в купальный сезон караулит немножко велосипедов, множество мопедов и еще больше мотоциклов и автомашин. «Снова открыт обогревательный пункт» — так стояло в местной газете. «Дедушка, ты можешь снова ходить в свою инвалидную забегаловку» — так говорили соседские дети.
Тимсу и дома было не холодно. Две комнаты, несколько секций центрального отопления. Пенсия Тимса делала его желанным квартиросъемщиком. Комнаты в новом доме. Шесть шагов на пять. Плюс все, что может понадо…
Старик вздрогнул. Наконец-то. Наконец-то снова голоса. Один из них принадлежал рослой женщине в пальто из искусственной кожи, затянутом под грудью широким поясом. В руках женщина держала большой игрушечный танк. Другая тоже вымахала в длину. Но эта поверх платья надела только синий халатик с красными бабочками, а на ноги — домашние туфли. Под мышкой у нее был зажат батон в папиросной бумаге, концы его равнодушно глядели в разные стороны пустынной улицы. Женщина с батоном переступала с ноги на ногу. Ей хотелось уйти, но женщина с танком ее не отпускала.
— Муж просто-напросто меня выгнал, когда я распаковала эту штуку. Как зарычит на меня: унеси, мол. Не желаю, говорит, чтобы под моей крышей поселилась такая штуковина. Но Ганс-Юрген так просил подарить ему танк, это я мужу говорю. И чтобы башня у него крутилась, и чтобы пушка плевалась огнем. Ганс-Юрген даже записал свое пожелание на бумажку. Без единой ошибки. А муж и говорит: я, говорит, на эту самую бумажку огнем наплюю, и тоже без единой ошибки! Так расходился, так расходился. Танки в комнате?! Ты хоть раз видела настоящий танк? Вблизи, когда он на тебя громыхает? Ты ляг на коврик, и пусть он поездит мимо твоего носа и пусть осыплет твою вывеску искрами. Получишь хоть отдаленное представление. Нет, к чертям эту мерзость! Она ведь и расти может. Если ее хорошенько кормить, она вырастет совсем большая-пребольшая. Понимаешь, Ирмтрауд! Большая-пребольшая, и переедет нашего мальчика, да и нас с тобой раскатает в лепешку. Ну что вы на это скажете, фрау Бадер? Муж у меня малость спятил. Как это кучка жести вдруг начнет расти? Но он все пуще горячился, потом выхватил у меня танк и хотел вышвырнуть его из окна. Я тут не выдержала и как закричу: восемнадцать пятьдесят! Час от часу не легче! — застонал муж, потом сунул мне танк в руки и тихо так сказал: обменять, Ирмтрауд. Обменять. Всего бы лучше — на толстый словарь немецко-английско-французско-русский или еще какой. Такая жестянка, которая огнем плюется, она против всего на свете, а словарь — он за, понимаешь? Тут он вытолкал меня на улицу. А магазин уже закрыт. Куда мне теперь девать этот танк и где взять словарь, фрау Бадер? Я просто боюсь возвращаться домой. Старик испортил мне все удовольствие от рождества.
Вдогонку за последними словами женщина послала всхлипывание и вместе с танком поднесла к глазам платок. Но тут женщина с батоном рванулась прочь. Лишь отбежав на несколько шагов, она крикнула:
— Елку-то я еще не наряжала. А вы спокойно возвращайтесь домой, танк куда-нибудь припрячьте на праздники, лишь бы он не увидел. В чуланчик куда-нибудь. Туда мужчины редко заглядывают. Счастливого рожде…
Тут женщина с батоном увидела Тимса. И та, которая с танком, тоже. Обе снова сбежались,
