подтолкнули друг друга и, не говоря ни слова, уставились на Тимса.
Тимс прошел мимо. До того он стоял. Голоса его успокаивали. Вдобавок ему понравился сердитый муж, которого он хоть и не знал, но живо себе представил вот таким: кряжистый, добродушный, не дурак выпить пива по вечерам, враг болтовни и о детях заботливый. «Теперь надо идти, — подумал Тимс. — Вон как женщины уставились».
— Добрый вечер и счастливого праздника, — сказал Тимс, теребя свою лыжную шапочку.
Ответ женщин заставил себя ждать. Он догнал Тимса сзади.
— Вам также, господин Тимс.
— Ну и перепугалась же я, когда увидела, что передо мной стоит человек. Словно столб на краю тротуара. Вы его вроде знаете, фрау Бадер? Вы вроде сказали «Тимс»?
— Да, Тимс, — ответила женщина с батоном и поглядела вслед человеку, который уходил в голую теснину улицы. На перекрестке бесполезно мигали сигналы светофора. Однако Тимс повиновался этим приказам без адреса.
— Чего это он здесь шатается? — спросила женщина с танком. — А с виду вполне приличный.
— Он, знаете, малость не в себе. Немного он чокнутый, понимаете? — Женщина покачала приставленной ко лбу рукой.
— Да ну? — спросила вторая, округлив глаза.
— Мне муж про него рассказывал. Тимс воевал еще в первую мировую, молоденький он тогда был, не то сапером, не то фейерверкером, как это называется. Он там имел дело со снарядами, которые, знаете…
— Не взорвались? — спросила другая.
— Да, вроде этого. А когда наци пришли к власти, Тимс вроде бы распространял против них листовки и проводил какие-то собрания. Это всплыло наружу в начале последней войны. Его ночью забрали. И осудили за подрывную деятельность. Приговорили к смерти.
— К смерти?
— Потом заменили на пожизненное заключение, потому что он был ранен в первую мировую и получил Железный крест. А когда начались налеты, ему предложили обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. За каждую минус три года из срока.
— Но ведь если пожизненно?..
— Пожизненно — это у них считалось шестьдесят лет. Вот разрядишь двадцать таких штук, и пожалуйте на свободу. Двадцать бомб и мин, за которые не берутся обычные команды подрывников.
— И Тимс согласился?
— Согласился, когда узнал, что его единственный сын погиб на фронте. Жена еще раньше умерла, почти сразу, как забрали Тимса. Должно быть, с горя. Тогда-то Тимс и взялся за бомбы. И разрядил восемнадцать штук. Потом война кончилась. Тимс вышел на свободу, ему назначили хорошую пенсию. Словом, все в порядке. Хотя нет, не все. Многое пошло у него наперекосяк. Со времени этих самых бомб Тимс не переносит тишины. Как только все затихнет, ему становится жутко. Когда кругом тихо, старик думает, что вот теперь люди попрятались и ему опять надо ковырять притаившуюся бомбу. Потому что в таких случаях он всегда оставался один. Остальные, бывало, попрячутся за насыпями и стенами, а охранник следит за ним в бинокль. Когда Тимс слышит человеческие голоса, он чувствует себя в безопасности и опять человек как человек. Но когда тихо… Ему уже подарили от города приемник. Но что в том проку. Иногда у него даже не хватает духу повернуть рукоятку. Ему порой кажется, что это какой-нибудь винт на бомбе.
— Да ну?!
— И Тимс частенько гоняет вот так по улице, чтобы услышать человеческие голоса. А сегодня под праздник на улице никого нет. Вот он и ищет, вот он и ищет.
Женщины покачали головой. За разговором они забыли и про холод, и про танк, и про батон. Они глядели вслед Тимсу, который успел уже отойти на значительное расстояние, и увидели, как к Тимсу подошел ребенок. Женщины обрадовались, торопливо кивнули друг другу и разбежались в разные стороны.
Шейные мускулы у Тимса блаженно расслабились, когда мальчик с ним заговорил.
— Дядя, где здесь почта? — спросил он. — Мне нужно скорей отправить письмо. Заказное, срочное. Мама совсем забыла сделать подарок бабушке. Теперь она посылает ей письмо, в письме поздравительная открытка и десять… и еще чего-нибудь.
Тимс наслаждался звуками детского чуть приглушенного голоса. Заминка развеселила его. Маленький дурачок, хотел сказать «десять марок», а потом спохватился, что дома ему строго-настрого наказали: никому ни звука про деньги. Не то еще отберут.
— Почта на Боргхагенштрассе, — сказал Тимс, — но, может, там уже закрыто. Давай сходим, посмотрим. Это слева от мясной лавки. Нам все равно по пути.
— Спасибо, дядечка, но я спешу. До свиданья.
Тимс испугался. Мальчик ускорил шаги. А Тимс так рассчитывал на его общество! Он не захотел расставаться с мальчиком и побежал за ним.
Мальчик бросил через плечо сердитый взгляд на трусившего рядом человека и припустил изо всех сил.
Тимс запыхался, отстал, хватая губами воздух. Дыхание серыми раздерганными облачками вырывалось из его перекошенного рта.
— Мальчик! — прохрипел Тимс. — Мальчик! Я тебе ничего не…
Но малыш даже не оглянулся. Перепуганным зайчишкой скакал он по тротуару.
Тимс привалился к стене и утер пот с разгоряченного лица. Снопы искр проносились перед его глазами и с ужасающей медлительностью падали вниз. Тимсу пришлось уцепиться за грязный шов между кирпичами. Частицы цемента забивались под ногти, впивались в мякоть подушечек.
Наконец старик ощутил в себе достаточно сил, чтобы отклеиться от стены. Осторожно и неуверенно он побрел дальше.
«Может, хоть одна живая душа сидит в забегаловке, — думалось ему. — Больше мне и не надо. Пусть хоть Питер Забровский, из которого каждое слово надо вытягивать клещами. Или хоть Курт Лейчер с заячьей губой».
А Курт Лейчер с заячьей губой выглядывал в маленькое оконце «обогревательного павильона». На улице пока никого не было. По сухому дну бездействующего бассейна играли в догонялки опавшие листья.
Лейчер оглянулся. Кто-то бросил совок угля в чугунную печку. Когда куски угля перестали стучать по решетке, Лейчер сказал:
— Ребята, вам все ясно? Трепаться, едва он войдет. Дискутировать. По мне, хоть на тему, какого качества в этом году были жеребята, хуже или лучше прошлогоднего. Поздороваться небрежно. Главное — не бросаться к нему с распростертыми объятиями. Мы не любим, когда нас жалеют. Мы не любим, и Тимс тоже. Ясно?
— Ясно! — отозвались остальные, и Лейчер снова занял свой наблюдательный пост.
Приближаясь к павильону, Тимс был страшно удивлен. «Да их там по меньшей мере добрая дюжина, — подумал он. — А шуму — как на футболе. До чего ж мы, старье, сдружились, коли даже в сочельник не можем обойтись друг без друга. И без нашей старой развалюхи».
Тимс распахнул двери павильона.
— …мука должна быть высшего сорта, уж можете мне поверить! А глиняная трубка по меньшей мере в два раза длинней твоего указательного пальца, не то ты от дыма не продохнешь…
— Нет, только изюм! Без изюма нечего и за дело браться.
— Господи, да катись ты со своим изюмом! Нашел о чем заботиться…
Из угла доносились крики, то громче, то тише. Мало того, грохотала кочерга и башмаки по кускам угля.
Тимс не сразу огляделся в дымном полумраке, а когда огляделся, увидел троих, сразу троих, включая Лейчера, который как заведенный выкрикивал: «Ревень, ревень, ревень!» — и почти с яростью шуровал кочергой в раскаленной печи.
