Сторожку отыскали быстро. Ее окна приветливо светились. Так же обнадеживающе отозвался на их робкий стук женский голос:
— Не заперто, заходите.
Впустив в тесные сени клубы морозного пара, они ввалились в избу и замерли на пороге.
Собственно, это была одна просторная комната, добрую треть которой занимала печь. Гости как завороженные смотрели на пылающие в печи поленья, боясь ступить дальше: чисто вымытые доски пола сияли золотистым светом. Пахло хвоей, яблоками и мятой…
— Проходите, проходите, люди добрые, — проскрипел надтреснутый баритон. — Ну-ка, Катерина, кого нам бог послал в гости на Новый год? Вы уж извините, но поприветствовать как следует не могу. Ноги не те…
Пока говоривший произносил монолог, гости присмотрелись. У печи на скамеечке сидел осанистый старик и что-то строгал.
— Давай, Катя, угощай молодых. Небось застыли.
Навстречу не пошла, а поплыла не старая еще женщина, неся на вытянутых руках что-то белое. Полотенце.
— Умывальник там, — кивнула она в угол за печь.
Вода обожгла замерзшие руки. Пока Мила и Степанков умывались, хозяйка несуетливо передвигалась от стола, стоявшего прямо под лампой, в закуток с другой стороны печи. Пустое пространство на столе постепенно заполнялось. В центре водрузилась плетеная, застланная вышитой салфеткой хлебница с огромными ломтями белого хлеба. За ней — берестяная солонка. Граненый графин с запотевшими боками занял главенствующее место возле хлеба. Они смотрели на миски с капустой, в недрах которой искрились рубинчики то ли клюквы, то ли брусники, на моченые яблоки, сложенные горкой в другой миске. А вот и огурчики. Один в один. В пупырышках. С налипшими на бока смородиновыми листочками. Рядом матово блестели грибы. Как оказалось, маринованные маслята, соленые грузди и маринованные же ножки белых. И — сало. Огромная тарелка щедро нарезанного (в пол-ладони ломти) бело-светло-серо-розового с двумя мясными прожилками сала…
Как сквозь пелену, до наших путешественников, почти уже теряющих сознание от этого великолепия, донеслось:
— Ну, присаживайтесь. К столу, к столу. — Хозяин уже сидел во главе. Как он там оказался, осталось загадкой.
Налили по первой. Рюмки, граненые, как графин, мигом покрылись испариной. Первач (а это был, безусловно, он) поселил между душой и желудком теплый, медленно, но верно разгорающийся очаг, оставив во рту легкий запах хвои и лимонника. Огурцы весело хрустнули на зубах. Так же ушли вторая и третья. Покалывали отходившие от мороза пальцы рук и ног, появилась легкость в движениях и разговоре.
— А что же жена с нами не присядет? — спросила Мила.
— Это не жена. Женщина. Приходит приготовить, постирать. Сроду не был женат, — пояснил старик, поглядывая на хлопотавшую у печи Катерину.
— Однако, говоришь, ноги не ходят, а на женщину вон как смотришь, — не удержался Степанков.
Мила укоризненно взглянула на него.
— Да я что? Я просто… — смутился Степанков.
— А я не в обиде, — даже как-то просветлел старик. — Что есть, то есть. Это я хожу только плохо. А лежать я еще — ого-го!
— А я вот тебе шумовкою по дурной голове, бесстыдник старый, — подала голос от печи Катерина.
После еды и выпивки их разморило. Катерина постелила им в боковой комнатушке, и они отправились спать.
И, как ни странно, сон не шел, они не могли заснуть, лежали в легкой тишине дома, затерянного в лесу, и смотрели в темноту. Каждый думал о своем. Он — о том, что так и не решился сказать ей о встрече с Арсением, результатах поездки в N-ск, не предложил ей переехать с Лизой на Кутузовский, взять его, Степанкова, фамилию.
У нее по щекам текли слезы. Она думала о предстоящем непременном признании, вспоминала родителей с их вечными заботами о домашних заготовках… И уже не осуждала, а каким-то внутренним чутьем созревшей женщины понимала. Можно чего-то не принимать, но надо иметь право осуждать… Если такое право вообще можно иметь…
Не спали…
Он читал стихи, закрыв глаза.
— Это твои? — спросила она.
Он молчал.
— Это твои стихи, не молчи, ведь правда? — Она улыбнулась. — Боже мой, так ты и стихи пишешь…
Они помолчали.
— Ты уже читал эти стихи кому-нибудь… из женщин? — спросила Мила после минутной тишины.
— Эти стихи для тебя. Одной. Ты первая и единственная женщина, которая их услышала.
— Мне никто и никогда…
Утром встали, едва забрезжил рассвет, выпили по стакану крепкого чая, заваренного какой-то пахучей травой. Ботинки и носки у печи просохли. База оказалась на удивление близко, добрались до нее минут за двадцать. И скоро уже дремали в электричке.
На вокзале их встретил Юра, развез по домам. Сначала Милу. Потом Степанкова.
— Отключаю телефон и — спать. Завтра, как обычно, — к подъезду.
— Есть, шеф.
Его разбудил звонок мобильного телефона. Пару часов назад он устроился на диване перед телевизором и моментально заснул. На экранчике дисплея высветились слова: «Сергей, адвокат». Степанков вскочил, тряхнул головой, прогоняя сон, и нажал кнопку «принять вызов».
— Да, привет, Сережа. Слушаю тебя. Узнал что-нибудь? Кто этот мужчина?
— Ну, новости не особенно радостные. Странная ситуация. Этого товарища, которого нашли у тебя в холле, так и не опознали. Одет он был в довольно дорогую одежду, как ты помнишь, явно не бомж. В карманах совсем ничего не было, как будто обчистили его, понимаешь? Удар ножом был один, прямо в сердце, он умер сразу же. Били с близкого расстояния, так что он, видимо, добровольно подпустил убийцу к себе, скорее всего это его знакомый.
Единственное, что у него нашли за подкладкой, так это довольно необычную заклепку. Я попросил у следователя одолжить ее по старой дружбе, он оказался моим бывшим сокурсником. Мои люди ее
