думаю: «Ничего не пропущу, все погляжу, может, царю не станут всего показывать».
Привели меня в конюшню, не конюшня то была, а целая страна. У дверей протекал такой поток, что без лодки не переплыть. Дверь в конюшне была из басрской стали[43], высотой — с добрую пику, а шириной — двадцать саженей. По обе стороны от двери стояли две тахты из красного камня с серебряными перилами. Но я не обратил на них внимания и вошел внутрь. Когда я заглянул в конюшню, нигде не увидел я стен, были только бесчисленные колонны, расписанные чудесными узорами; глядел бы все на них — ни есть бы не стал, ни пить. Стояли рядами скакуны, и ничего прекраснее их я не видел. В одном ряду я увидел таких пестрых коней, что можно было подумать, что они нарочно разрисованы. Во втором ряду были вороные, в третьем — гнедые, в четвертом — серые, в следующем — золотой масти. Какие только масти или породы коней существовали на свете, все были здесь, и больше, чем во всех царствах, вместе взятых. Пятнадцать рядов коней было, по шестьдесят коней в каждом. Я увлекся, разглядывая коней, каждый следующий был лучше предыдущего. На каждом коне парчовая попона, и привязаны они были шелковой веревкой.
Стены и пол [в конюшне] были из чистого мрамора, такой же и потолок. Но удивляло не столько убранство конюшни, сколько чистота: не заметил я ничего, к чему можно было бы придраться. И чистота такая была благодаря проточной воде. У головы каждого коня были устроены ясли, такие высокие, что человек под ними легко проходил. А там, где кони соприкасались друг с другом крупами, были сделаны мраморные протоки, по которым пускали воду и в мгновение ока все вычищали бесследно. Под потолком конюшни тянулся выступ; поднялся я туда и обошел его, это было прекрасное место! На высоте поднятой руки начиналась каменная стена, украшенная резьбой. В резьбу добавлена была краска, так что узоры переливались, как драгоценные. Изображены там были охота, скачки, кабахи, игра в мяч, битвы, походы. Этот выступ имел пять саженей в ширину, и так он был разубран, что походил на цветущий луг. Поглядел я оттуда на коней и убедился, что взору открывается прекрасное зрелище; для того хозяин сделал это все, чтобы сверху созерцать свои богатства.
Дверь оттуда вела в зал, где хранилась конская сбруя. Изобилие и добротность доспехов удивили меня. Если во всем мире наберется столько драгоценного оружия — хорошо, а у одного или двух царей такого богатства не было никогда, да и не слыхали они о таком. Для каждого коня имелась сбруя, усыпанная жемчугами и самоцветами, ни золота, ни серебра не было видно, одни доспехи были из чистого яхонта, другие — из рубина, иные — дивно расцвечены разными камнями. Все, что может выйти прекрасного из рук человеческих, оставило свой след на этих конских доспехах. Четыре большие комнаты были заполнены ими.
Вышел я оттуда, не обращая внимания на то, что было вокруг. Дороги я не разбирал, шел за своим проводником. Привели меня в соколятню, где держали охотничью птицу. Убранство ее так поразило меня, что я все забыл, будто и не видел ничего прежде. Так она была выстроена и такой искусной резьбой украшена, что второй такой, думаю, не найти. Кроме того, там стоял большой дом, возведенный из зеленого и красного камня. Когда солнце вставало над ним, его сияние распространялось на расстояние одного дня пути. Внутри и снаружи отделан он был одинаково. Посередине находился золотой бассейн с тремя фонтанами: из одного била струя вина, из другого — воды и из третьего — струя розовой воды. Украшения их радовали глаз.
В изящных стенных нишах на золотых жердочках сидели разные птицы — тысяча боевых соколов — в колпачках, надвинутых на глаза. Перед каждой стояла драгоценная чаша, в которой размачивали мясо, около каждой висел жемчужный клобучок. Все было так распределено, что убора одной птицы для другой никогда не брали, и никто, кроме царя, не мог посадить птицу на руку.
Вышел я оттуда и отправился к Джимшеду, который этот день отвел отдыху и потому еще не вставал. Придворные окружили меня и стали расспрашивать: «Что такое случилось, что ты скрылся от нас? Царь еще не выходил, уж не сердится ли он?» Я отвечал им: «Не дай бог, чтобы гневался царь! Давно не предавался он отдыху, а претерпел множество бед. Он еще не отдохнул от них и потому не выходит. Меня же отвлекла прогулка, прятаться от вас у меня и в мыслях нет». Пошел я в покои Джимшеда и послал к нему евнуха: «Спит царевич или, может, занемог?» Вернулся тот с известием: не почивает и не недужит, но велел передать так: «Сегодня я не встану, покои располагают к отдыху, и времени у меня достаточно. А то я, как расстался со своими родителями, так с тех пор не отдыхал».
Подошел я ближе к дверям и нарочно стал громко разговаривать с евнухом. Джимшед услышал и спрашивает: «Это ты, Кераг?» — «Готов предстать перед тобой!» — отвечаю. «Я очень припозднился, — сказал он, — но сегодня я решил отдохнуть». — «Отдых твой не предосудителен, — говорю, — но отдых не способствует знакомству с чужой страной, с новыми владениями. Горожане напуганы злым правителем- колдуном, а тебя еще пуще страшатся — уж не гневаешься ли ты на них? Сегодня хватит отдыхать, ты еще найдешь время для отдыха». Встал Джимшед, вышел ко мне, сказал: «Настоял ты на своем, Кераг, и мне ничего другого делать не оставалось, как встать». Тут как раз явился старший евнух дочери деламского царя и шепнул мне на ухо: «Быть может, царь пожелает посетить баню? Недостойна она царя, но усталому с дороги как-нибудь сгодится.
Пусть пожалует царь в баню». Я бани не видел, думал, что она в самом деле нехороша, и не осмотрел ее. Я сказал Джимшеду: «Ты утомлен и измучен битвами, баня помогает отдыху, ступай». Отвечал Джимшед: «Сегодня уже поздно, а завтра будет хорошо».
В тот день велел он собраться на площади всем придворным и горожанам. Как узнала о том дочь деламского царя, прислала слугу с наказом: «Вчера царевич прибыл, утомленный дальней дорогой, и мы отвели ему дворец вблизи от городских ворот, потому я позволила ему остаться в нем, а так он недостоин царя, и свита его там не помещается. Теперь же пусть явится царевич в царский дворец, ему подобающий, и там устроит пир, и царица Бепари пусть снизойдет до нас и осчастливит мое пристанище своим присутствием. Как злодеяния исчезли под светлой рукой царевича, так сгинет и имя того нечистого, отныне не городом Алмазного змея мы будем называться, а прахом и пылью от ног Джимшеда». Подумал я про себя: «Неужели есть дворец лучше и великолепнее того, который я видел? Не иначе как колдовством они эти дворцы возводят. А то кому на свете под силу сотворить такую красоту!» Обиделся я в глубине души, но виду не подал. Повелел Джимшед: «Если далеко дворец, оседлайте коней». Поцеловал ему колено гонец и удалился.
Через некоторое время явилась и дочь деламского царя. Следом прибыл трон для Джимшеда, воздвигнутый на слоне. А слон был не живой, а из чистого золота, престол на нем — из алого яхонта и жемчуга, венец — из цельного рубина, сияющего ярче солнца. Поднесла она все это царевичу со словами: «Путь предстоит дальний, и царь пусть отправится в паланкине, а остальные поедут верхом».
Встал Джимшед, а за ним Бепари, и сели вдвоем на престол, надели им на головы венцы. Вышли мы не из тех ворот, куда вошли, а перед нами открыли огромные ворота, такие, про которые сказал бы человек: раскрылись врата Эдема! У золотого слона в животе что-то повернули, и начал он переступать ногами, вышел из тех ворот.
Поглядели мы на дворец, и так он был прекрасен, что позабыли мы прежний, будто был он простой лачугой! Дорога к нему вела между двумя рядами платанов. Так ровно они стояли, что ни один не выступал ни вперед, ни назад; так густо они росли, что между стволами ни одна живая душа пройти не могла. Дорога была так затенена ветвями тех платанов, что по ней всегда можно было ходить: ни дождь, ни солнечные лучи не проникали сквозь них. Вся дорога была устлана коврами. Аромат, исходивший от платанов, мог исцелить недужного и воскресить мертвого. За деревьями, по обе стороны дороги, текли ручьи такой ширины, что через них было не перейти!
Как прошли мы пять агаджи, кончились эта дорога и платаны и ручьи больше не текли, и подошли мы к дворцу, подобному раю. Глянул я — все, что я видел прежде, вместе взятое, не стоило того дворца. И тогда я потерял надежду владеть всем этим. Заболело мое сердце, и от великой досады не увидел я даже всей красоты. Не заметил я и того, как Бепари отвели в покои царицы и свита Джимшеда вошла во дворец. Я все стоял, растерянный, у платана; Джимшед справился обо мне. «Он на дворе, под деревом, стоит», — доложили ему. Встал он и вышел сам ко мне. «Кераг! — окликнул он меня. — Или ты обиделся на что, или чрезмерно поражен? О чем ты задумался?» Как услышал я его голос, пришел в себя и сказал сам себе: «Что с тобой, зачем творишь такое, что сам голову теряешь?» А Джимшеду я ответил: «Ни о чем я не думаю, государь, и ничего меня не тревожит, просто любуюсь платанами и фонтаном». — «Иди сюда, поешь, все это ты еще не раз увидишь». Полегчало у меня на сердце: может, для меня он всего этого добивается,
